Бронепоезд 'Гандзя'

Григорьев Николай Федорович

Ездовые пришпорили лошадей, загремела, сотрясаясь на ухабах, пушка, и Кришталь, усевшись на передке, обернувшись, крикнул:

– В гости буду!

А ребята ему в ответ:

– Не в гости, а насовсем! Нам такой мастак, как ты, нужен! Командир зачислит тебя на бронепоезд!

По правде говоря, бойцы угадали мое желание. "На одном Малюге держимся, - подумал я.
– А если его ранит? У артиллерийского прицела заменить его некому".

И я написал рапорт комбригу с просьбой откомандировать наводчика Кришталя из 2-й

батареи на бронепоезд. Но, может быть, комбатру-2 самому не хватает людей? Или - мало ли какие у человека соображения, - может быть, ему удобнее отпустить на бронепоезд не этого наводчика, а другого... Короче говоря, прежде чем подавать рапорт, следовало повидаться с комбатром.

Машинист Федор Федорович, обжигаясь и поплевывая на пальцы, снова обвертывал тряпкой гудок паровоза: проводы окончены, мы возвращались на позицию.

В этот день жмеринские железнодорожники подали мне сообща докладную они просились служить на бронепоезд.

Я принял всех - их было семеро - и внес железнодорожников в список отдельной графой: "Ремонтная бригада".

В команде бронепоезда стало двадцать бойцов.

* * *

Наши войска развернули теперь фронт к востоку от Винницы, в районе узловой станции Казатин. Но противник не дал нам времени укрепиться и снова крупными силами повел наступление.

Бой завязался сразу по всему фронту.

Население окрестных сел и местечек было застигнуто врасплох. По всем дорогам к Киеву потянулись беженцы - с наскоро увязанным домашним скарбом, с волами, коровами, но без хлеба. Хлеб остался в скирдах на полях. На другой день боя это уже были только костры... Зерно в скирдах тлело долго и упорно. По этим огненным знакам артиллерия вела ночную стрельбу.

Крестьяне толпами собирались у штаба бригады и просились добровольцами в наши части. К ним выходил всегда сам Иван Лаврентьич. Но не для каждого из них находилась в бригаде винтовка... А безоружные люди - какая от них помощь?

За весь месяц еще не было таких жестоких боев, какие завязались под Казатином. Мы потеряли счет дням, счет суткам. В дыму и угаре боев не видели солнца. Час от часу таяли силы бойцов, но, казалось, вырви у бойца винтовку - он будет отбиваться кулаками, свали его - он вцепится ногтями, зубами; умрет, но не отступит перед врагом!

Уже не за отдельные станции шли бои, даже не за крупный казатинский узел, - здесь, под Казатином, решалась судьба самого Киева, столицы Советской Украины...

Не выходил из боя и наш бронепоезд. Мы недосыпали, недоедали, не всякий день успевали даже помыться и ходили в пороховом загаре - черные, как угольщики. Случалось, у самого орудия во время стрельбы кто-нибудь сваливался как подкошенный, и не от пули, а сшибленный сном.

Сон стал врагом, он подкарауливал каждого из нас, мы боялись его и свирепо курили - отгоняли сонливость махоркой.

Затихал бой - и все валились в тень у вагонов, не разбирая места. Трава, камни, песок -

годилось все, все было желанной постелью. Только бы вытянуться в прохладе, только бы лечь...

* * *

Однажды я лежал под кусточком, и до того, помню, разморила меня жара, что лень было пальцем пошевелить. По щеке ползла какая-то канительная букашка - ползет, ползет и никак до носу не доберется! "Ну вот, - думаю, как только букашка выполнит свой маршрут и влезет на кончик носа, смахну ее и буду спать". Но вдруг слышу цокот копыт: кто-то едет - и не из тылу, а с передовой.

Я перевернулся на живот, приподнял голову и сразу же, по лошади, не различая еще всадника, понял, что это начальник политотдела.

Подъехав и приняв мой рапорт, Иван Лаврентьич спрыгнул с седла. Он сдвинул свою фуражку на затылок, обтер ладонью потное лицо и начал доставать из седельной сумки газеты.

– Хорошие известия... Хочу рассказать красноармейцам.

Но посмотрел Иван Лаврентьич на спавших вповалку около поезда бойцов и остановился в нерешительности.

Я понял его.

– Ничего, - говорю, - Иван Лаврентьич, разбужу. Потом выспятся.

– Ну буди, - сказал начполитотдела и повел своего коня в сторону, на лужайку.

Я растолкал матроса и велел ему будить ребят.

– Только без фокусов, - строго предупредил я его.

Но Федорчук, чтобы поскорее поднять всех на ноги, применил все-таки способ "ключа", введенный им для срочных случаев.

Способ этот такой: скрутит спящему парню ухо да еще повернет раз-другой, как ключ в скважине, - и парень как ошалелый сразу на обе ноги вскакивает.

Первым пробудился племянник. Встал, потирая посиневшее ухо. За ним поднял голову Панкратов - одна щека белая, другая малиновая, в налипших камешках. Панкратов обтер щеку рукавом и пошел расталкивать своих пулеметчиков.

Тем временем матрос, широко зевнув, сделал "ключ" Малюге.

– О-ох, кто це?
– простонал Малюга, вскакивая.
– Тьфу! Щоб ты хлиба так ил!..

– А и слабый ты на ухо!
– сказал матрос.
– У всех ухи как ухи, а у тебя только предмет, что ухо.

– Сам ты предмет, - огрызнулся Малюга, но, увидев начальника политотдела, засуетился, приводя себя в порядок. Он причесал пальцами бороду, затянул на себе ремень, а потом кинулся в канаву, где пучком сырой травы обхлестал сапоги, наводя глянец.

Матрос вытряхивал бушлат.

Тут подошел Иван Лаврентьич. Все встали в шеренгу.

Иван Лаврентьич поздоровался с командой и, помуслив пальцы, развернул номер "Правды".

– Бьем ведь их, ребятки, а?
– сказал он, встряхивая газетный лист. Колчаку-то, главному их закоперщику, скоро и совсем капут. Гонит его по Сибири наша доблестная Красная Армия - только земля гудёт...

Иван Лаврентьич присел на пенек, снял фуражку и пригладил ладонью отросшие редкие волосы.