Брожение
Шрифт:
Он добродушно засмеялся.
После чая Стабровские уехали, а Янка сразу отправилась спать: она хотела пораньше встать, чтобы успеть на первый поезд.
В Буковце ее ждал Анджей. Навещать Орловского они ездили всегда вместе. Янка всякий раз с тяжелым чувством приближалась к станции — ей вспоминалось прошлое. При входе нового начальника, который, так же как и отец, расхаживал по перрону в красной фуражке и белых перчатках, сердце как-то странно сжималось. Раздражало ее и то, что каждый раз, приезжая сюда, она видела в окне своей прежней комнаты чье-то напудренное сухощавое лицо с папиросой в зубах, обрамленное крупными, похожими
Нередко, ожидая поезда, Янка прислушивалась, не донесутся ли звуки рояля Залеской, не раздастся ли у подъезда звякание велосипеда. Несколько раз, выйдя из брички, она шла прямо наверх, и только у дверей ей приходило в голову, что здесь она совсем чужая. Сегодня, несмотря на то, что до прихода поезда оставалось около часа, Янка не смогла усидеть в холодном и пустом зале ожидания, оставила задремавшего на скамейке Анджея и вышла на перрон.
Бледная заря занялась над лесами. В сером тумане чернели рельсы, крыши домов, стрелки, будки. Казалось, фонари таяли в утренней мгле. Янка прошла через платформу и печально посмотрела вокруг: на темный, безмолвный, еще сонный лес, на пустую, словно вымершую, станцию, на тропинки, перерезавшие, будто затвердевшие ремни, лесную чащу — и повсюду ей мерещились отзвуки, тени, призраки прошлого, которые оживали и шли за ней, пробуждая в душе воспоминания. Только теперь Янка почувствовала привязанность к этим местам.
«Слишком долго я здесь жила», — подумала она, выйдя на опушку леса и заглянув в его суровые глубины. С какой-то необъяснимой любовью смотрела она на черные, еще обнаженные деревья-великаны, стоящие в угрюмом оцепенении; с радостью прислушивалась к птичьим крикам, доносившимся из леса, и, возвращаясь на перрон, находила всюду частичку себя, умершую, забытую, на время воскресшую в это мгновение.
Подойдя к ограде садика, Янка засмотрелась на клумбы, засыпанные прошлогодними листьями, среди которых кое-где торчали засохшие стебли цветов.
— О господи, да никак это наша паненка! Слава Иисусу Христу!
— Во веки веков, — ответила Янка и обернулась; Рох, с шапкой в руке, поклонился ей.
— Как живете, Рох?
— Слава богу, хорошо.
— Не скучаете? Ведь вы теперь один.
— Один? Э… не один, барышня, взял себе жену.
— Женились… Ну, а какая жена лучше?
Рох почесал в затылке, подумал немного и ответил:
— Новая — она, конечно, покрепче будет.
— Кто же она, девушка или вдова?
— Вроде бы девушка, да только не уберегла себя, был один грех, но баба добрая, работящая и не бедная: одежда есть и корова с теленком. Взял не одну ее, а с хозяйством, да еще приданого дадут тысячи две. Баба пригожая, плотная, не такая щепка, как покойница!
Янка попрощалась с ним и ушла. Поезд был уже близко, и Анджей с вещами ждал на перроне. Из окна вагона Янка увидела Сверкоского; съежившись и опустив голову, он вышел из своего дома. Янка вздрогнула и отпрянула от окна, но Сверкоский поднял глаза, увидел ее, постоял немного, затем со злобой пнул Амиса, который тоже остановился, и торопливо зашагал прочь.
В Варшаве Янка с Анджеем прямо с поезда направились в больницу. Янка с тревогой переступила порог, пугливо озираясь. Она пошла по длинным, пустым белым коридорам с окнами, забранными крепкими решетками; издали доносился какой-то приглушенный рев и отдавался повсюду зловещим эхом.
— Я не выдержала бы здесь и одной недели, — сошла бы с ума.
— Я тоже. Тут всегда
Они вошли в палату к отцу. Орловский в старом мундире поверх халата сидел за столом, на котором лежали кипы бумаг, и писал рапорты. Он ревностно занимался исполнением своих служебных обязанностей и иногда, расхаживая по комнате, диктовал что-то Мечику. Ему приносили целые горы бумаги и он, несмотря на свою слепоту, все исписывал.
— Пан Мечик, пора открывать кассу! — крикнул Орловский приподнимаясь. Он потянулся, зевнул, снял с головы красную фуражку, надел обыкновенную, с красным кантом, подошел к длинному столу, стоявшему поперек дороги, нагнулся, словно выглядывая в оконце кассы, и стал ждать.
Янка поцеловала ему руку; ее душили слезы, она не могла произнести ни слова.
Орловский отшатнулся, что-то тихо прошептал и наконец сказал:
— Янка! Ну, как живешь? Что у тебя слышно, Ендрусь? — Он пожал Анджею руку.
— Как ты себя чувствуешь, отец?
— Превосходно! Я накатал на Мечика такой рапорт, что придется ему раскошелиться рубликов на пять. Клянусь богом, я вынужден был это сделать. Сам знаешь, начальник — блюститель закона и обязан неукоснительно выполнять все инструкции, — сказал он, как бы обращаясь к своему невидимому партнеру.
— Ты в чем-нибудь нуждаешься, отец?
— Я — нет, вот только, — тут он понизил голос, — Мечик настоящий прохвост и бездельник. Плохо работает, пьет. Честное слово, я вчера заметил, что от него несет водкой. Он жалуется, что иногда ему хочется есть, да и спать жестко. Я написал два рапорта, напишу и третий: конечно, в этом виновата дирекция. Ну, а в остальном все хорошо, вот только за стенкой кто-то постоянно кричит. Я послал Мечика, чтобы он разузнал, кто это, а он приходит и говорит, что это сумасшедшие. Какие сумасшедшие? Ха-ха!
— После свадьбы мы сразу же перевезем вас к себе в Кроснову, — перебил его Анджей.
— Кроснова? А что это такое? Мечик, ты знаешь, а?
— Ты забыл, отец, она в нескольких верстах от Буковца.
— Буковец? Не знаю. И Мечик не знает. Никогда не было никакого Буковца, — сказал он уверенно, — да, да, не было.
— Отец, мы приехали просить у тебя благословения: через несколько дней наша свадьба.
— Свадьба… Мечик! — Он отошел в сторону, пошептался сам с собой. — Ага, понимаю. Янка выходит за тебя, — пробормотал он, возвращаясь на прежнее место. — Что ж, вполне естественно, вот в этом письме — оно у меня здесь, его вчера прислали из дирекции, — пишут, что ты был ее любовником. Как же, помню, помню, но когда… дети мои… — Он умолк. Красные веки задергались, на висках вздулись жилы. Его мучила какая-то мысль, которая с трудом пробивалась сквозь затуманенное сознание. Он судорожно сжимал пальцы, тер ладонью лоб, затем заговорил так тихо, что Янка и Анджей вздрогнули.
— Дети мои… дети мои… но я… — Он припал к столу, и крупные слезы потекли по его лицу, покрытому шрамами.
Янка бросилась к отцу, думая, что он пришел в себя, но, как только она прикоснулась к нему рукой, искра сознания погасла в нем. Он выпрямился, оттолкнул Янку и закричал:
— Убирайтесь, поезд уже ушел. Пан Мечик, скажите этим людям, что им нечего здесь ждать. — Он повернулся, пошел в другой конец комнаты и сказал изменившимся голосом:
— Да, да, ступайте: раз пан начальник сказал, что поезд ушел, значит нечего ждать.