Шрифт:
Как на Славкин день рожденья…
Едва разлепив спросонья глаза, почувствовал Славка: что-то в его жизни произошло необычное, но не тревожное, не пугающее, а доброе, светлое, может быть, даже радостное. День, оранжевый от солнца, погожий, заглядывал в окошко, хотя ещё вчера лупил проливень.
Поднял Славка крышку над сковородкой – обалдеть! Маманя накрутила блинчиков с мясом и творогом – самое вкусное из всего, что ему случалось есть. Ай да маманя!
А на тумбочке пакет, перевязанный алой ленточкой с бантиком. Подарок,
И тут только дошло до Славки, что именно сегодня стукнуло, а может, только ещё стукнет ему шестнадцать долгожданных годочков. Взрослый с этого утра! «Совсем другой коленкор», – так говорит мама.
Раньше все дни рождения были неприметными. Заворотит маманя толстую гречневую кашу на молоке, даст рублёвку.
– Ни в чём себе, Славко, не отказывай, мороженку купи, шоколадку, в кино сбегай.
А сегодня и денег десятка, и блинчики, а в пакете костюм спортивный, синий с белыми лампасами, почти такой, о каком он мечтал. В таком же костюме щеголяет самая спортивная женщина в их посёлке Дергачи – агроном Пестеревского совхоза Люция Феликсовна Верхоянская.
Попрыгал Славка, поотжимался от пола. Чтоб окончательно стряхнуть сон, сунулся к рукомойнику. Тю-тю – нет воды – сухо. Тут он сам виноват: вчера по дождю поленился сбегать на колонку, а мама, чтоб не будить его громом пустой посуды, не пошла спозаранку по воду и на работу ей рано надо подниматься, чтоб успеть прибраться в кабинетах, пока не явилось начальство.
Схватив ведро, пролетел Славка по скрипучим барачным сеням и с утлого кособокого крылечка увидел ещё одно чудо: кокетливо отставив ножку в золотистой туфельке, набирает воду в оранжевое ведро какое-то невиданное до сих пор существо – девчонка с насмешливым взглядом, с летучими, как стрижиные крылья, бровями. Упругая, белая струя бьёт в ведро, выхлёстываясь через край. От внезапности встречи опешила водоноска. Высокий, гибкий, голый по пояс парень возник из ничего. Стрельнула недоумённо взглядом, сняла с крюка ведро и, картинно изогнувшись, процокала каблучками по тесовым тротуарам.
Славка удивился: откуда эдакая фря? Гостья что ли чья-то? Наверное, к бабке или к тётке на каникулы прикатила из Кирова. Поймал он в своё жестяное ведро струю воды и пустил вдогонку девчонке сирену – пакостный, зловредный звук. Воду первую он выплеснул, обмыв посудину, и вновь пустил сирену. А девчонка, будто красавица из красавиц, задрав голову, независимо продефилировала к новому двухквартирному брусковику. Оказывается, рыжая она, с толстенной короткой косой. И кофточка на ней оранжевая. «Рыжая, а красивая», – с удивлением отметил
Славка. Никогда не думал, что рыжая может быть красивой. Видать, любимый её цвет этот оранжевый, раз всё на ней оранжевое да рыжее. Славка с полными вёдрами кинулся опрометью в свою комнатёнку, выгороженную из барачных сеней, наполнил водой рукомойник, кастрюли, стоящие на старой скамейке, даже плеснул в пахучую, вечно желтеющую герань и неприхотливого Ваньку-мокрого, примостившихся в жестяных консервных банках из-под болгарского конфитюра на подоконнике. Остальное, взвившись серебряной дугой, выхлестнулось через окошко на траву.
С порожними вёдрами протопал Славка вновь к колонке, только теперь сообразив, что он до неприличия затрапезно одет: выцветшие тренировочные штаны, белёсые дырявые кеды на босу ногу, и сам голый по пояс.
Девчонка уже с двумя оранжевыми вёдрами на руке вновь гордо вышагивала на своих длинных ногах к колонке, обдирая на ходу редкостный в здешних местах и, конечно же, рыжий апельсин. Корки летели по сторонам. Фря зазнаистая. Захотелось подпустить ей что-нибудь ехидное, с издёвочкой, но в голову ничего путного не лезло – пустёхонько. Какая-то онемелость сковала язык.
– Хочешь апельсинку, – небрежно протянула девчонка ободранный догола фрукт. Карие яркие глаза смотрели озорно и весело.
– Не. Я уже ел, – невпопад буркнул Славка, понимая, что вовсе не то надо было сказать.
– Все тут у вас какие-то неотёсанные, – скривилась девчонка.
– Какие есть, – обиделся Славка за «всех» своих. Только такое и могла сказать эта задира.
– А у нас в Калининграде ребята весёлые, остроумные, прикольные, в мореходку пойдут, – похвасталась рыжуха, раскачивая пустые вёдра. – У меня папа моряк.
«Если там парни какие-то «прикольные», – Славка и слова-то такого не знал, – зачем сюда приехала?» – хотел он обрезать девчонку, но смолчал. Из какого она Калининграда? Наверное, из того, который Кенигсбергом был? В подмосковном Калининграде моря нет, там вряд ли моряками все стать мечтают.
Когда Славка, бухнув в переполненную дождевой водой бочку содержимое своего ведра, вновь появился возле колонки, девчонка, зажав ладошкой кран, пыталась достать трескучей водяной струёй до козлух, семенящих по дороге на выпас, и кричала во всё горло:
– Ах, аш-два-о, ах, аш-два-о, никто не может без него.
Сама, наверное, сочинила такую химическую нескладуху.
Струя, прерывисто взвиваясь, гуляла по пыльной дороге, оставляя следы, похожие на копейки и пятаки. Чопорные козлухи осуждающе замерли, возмущённые этим безобразием. «Ну и ну. Девка – оторви ухо с глазом», – наверное, подумали они.
Славкин приятель-одноклассник Кирка Канин, само собой разумеется, по кличке Канин Нос, которому выпала сегодня очередь пасти поселковое козлушечье стадо, нашёлся, как одёрнуть рыжуху.
– Эй ты, заноза, короче, а то разгонишь мне стадо. Ну-ка остерегись. У меня хо-р-ро-шая вица имеется, – и согнул луком эту гибкую вицу, да так хлестанул по зарослям дурнины, что легли и крапива, и дудки дягиля.
Кирка, хоть не вышел ростом, большерот, курнос, с оттопыренными, розово просвечивающими ушами, зато ершист, вреден и находчив на язык. Вид хипповый – полы рубахи завязаны узлом на животе. Пуговицы ему ни к чему.
– Подумаешь, вицей напугал, – с презрением скривила губы рыжуха. – Тебя, случайно, не Диогеном зовут?