Брусника созревает к осени
Шрифт:
Они по мне, они по мненью моему горьки,
Они вдали от родины горьки.
Песню знали не все, зато Катерина уверенно вела её и допела до конца. Могла ещё врезать не одну песню о море.
«Ну и пусть поёт, – думал Славка, опасаясь однако, что неистовая Катерина может крикнуть: «А какая у Славы любимая песня? У нашего шестнадцатилетнего?» А он ничего не придумает. Не запоёшь ведь: «В лесу родилась ёлочка». Есть новенькая песня «Опять от меня сбежала последняя электричка». Пусть её поют. Там про какую-то девчонку,
– Мне слово, – пробасил дядя Яша, тоже, видать, поднаторевший в застольных речах. – Третий тост пьётся за любовь. Мужчины пьют стоя, женщины – до дна. За любовь!
– Ну скоро до криков «горько» дойдём, – цыкнул зубом Кирка.
– И до этого дойдёт. Девчонки на вас уже во все глаза глядят, – ухватился дядя Яша за рискованную тему. – Это вы, охламоны, ушами хлопаете.
– Ой, угощайтесь, – замяла опасную тему Ольга Семёновна.
Когда попили чаю, поняли, что больше в комнате сидеть невозможно и вывалились всей компанией на крыльцо. Комендант Яков Хохрин ходил с недопитой бутылкой красули, подступал с ножом к горлу:
– За Славку, за племяша моего. Эх, где гармонь? Весельства не вижу. Катерина, где веселье?
– «Каравай», «Каравай», – закричала Катерина, хватая за руки гостей, – а ты, Слав, в центр встань. Не понимаешь что ли? В центр, говорю!
Славка подчинился.
Под удивлёнными взглядами жильцов казармы ходили Славкины гости по двору, бросая длинные косые вечерние тени, и орали «Каравай». Соседям было в диковинку, что у тихих Мосуновых застолье и что, видать, сильно вырос у Ольги Семёновны сын, раз так шумно отмечают день его рождения. И конечно, поразила своей бойкостью дочь новой бухгалтерши Первозвановой. Видать, девка не промах. Только её и слышно.
– Пойдёмте купаться, – сказал неожиданно Славка, – Жарко.
Сначала возмутились: «Как так купаться?» А потом вдруг поняли, что только этим и надо закончить торжество. Конечно, отправилась на карьеры только молодёжь.
– Отбегал я своё, – признался дядя Яша сестре. – А бывало, ой, бывало.
Ох, разнесчастный мальчик я,
Не любят девушки меня,
А любят только вдовушки -
Отчаянны головушки, – пропел он, крутя головой.
– Тише ты, озор, – одёрнула брата Ольга Семёновна. – Все ведь тут тебя знают. А этот-то, поди, около дверей ходит, подслушивает.
Этим, который подслушивает, был давний заклятый враг Якова Серафим Данилович Чуркин, живший тоже в казарме.
– Хрен с ним, пусть ходит и завидует, – беспечно бросил Яков и вылил в стакан остатки красули. – Башка завтра заболит. Да ладно, как-нибудь прокумаркаемся. За Славку-то можно пострадать. Славка у нас хороший, – и опять выдал озорь, – Эх, погуляем, друг Алёша, пока девки дёшевы.
– Тс-с, услышит, – потрясла опять настороженно пальцем Ольга Семёновна. – Озор ты озор. И годы тебя не берут.
Да случались озорные происшествия у Якова Семёновича. Об одном из них напоминала эта казарма. Считай, на мази была свадьба у учётчика торфопредприятия Серафима Чуркина. По хвори не попал он на войну. Как говорят, завалявшийся был женишок, а поскольку других не имелось, то видная красивая повариха Поля Кузнецова дала согласие на замужество.
Уговорил Серафим Чуркин языкастую соседку Березиху стать свахой. Та уже и присказульки наготовила: «У нас есть жеребец, да нет узды, а мы прослышали, что у вас она имеется». Это, чтобы к Полиным родителям пойти и завязать разговор.
С сельсоветом уж была договорённость – зарегистрируют. Серафим пиджак новый шить заказал, ботинки стал чистить, галоши завёл, но не тут-то было: развесёлый, озорной фронтовой старшина Яшка Хохрин, после демобилизации устроившийся комендантом, всё опрокинул вверх дном. Сначала, конечно, на велосипеде катал Полюшку в полюшко, а потом и в сельсовет увёл её регистрироваться.
Серафим Данилыч с той поры исходил ядовитой злобой. Голову отворачивал, когда попадались навстречу Хохрины. А теперь уж что. Так и оставшийся бобылём жил он одиноко в казарме, нелюдимый, злой, рано состарившийся. Говорят, анонимные жалобы строчил во все инстанции. Опасались его соседи.
Только Яков Семёнович ничего не боялся. И, смущая тихую свою сестру, сегодня выпевал давнюю частушку из молодых лет:
Ах, ты, Шура, ах ты, Шура,
Шура из-под Вологды.
Давай, Шура, пошуруем,
Пока оба молоды.
– Ой, озор, ой, озор ты, Яшка! – утихомиривала брата Ольга Семёновна. – Смотри. Уж седина в голову, а всё равно бьёт бес в ребро.
– Не береди ты мою душу, Олюшка, какой бес, – притворно вздохнул Яков Семёнович. Он ещё не чувствовал годы и способен был петь, пить и куролесить.
Эрудит из 8 «б»
На другое утро после затянувшегося дня рожденья Славка залежался в постели, с блаженным смущением вспоминая о том необыкновенном, что приключилось с ним на карьере, куда они отправились искупнуться. Он, конечно, первым бросился в воду. Захотелось показать Катерине, что умеет плавать и «саженками», и «поморскому» – брассом, и даже немного «баттерфляем» – «бабочкой». Однако Катерина на это не обратила никакого внимания. Она не спеша освободила ноги от туфель, скинула платье и, оставшись в оранжевых плавках и в таком же лифчике, стройная, длинноногая, подпрыгнула и легко скользнула в воду. Вынырнув, она пошла ровным сильным кролем. Выходит, ей было чем удивить всех. Классно плавает.
Славка замахал руками, рванув «баттерфляем», но только нахлебался воды. Сгрёб волосы ладошкой со лба. Взглянул, а Катерина оказалась далеким далёко. Настоящей пловчихой была она.
Верочка Сенникова, Кирка и Витя Логинов, как малыши, бултыхались около берега, боясь отплывать на глубину. Стиль «по-собачьи» с надутыми щеками был единственным, каким умели они держаться на воде.
Вернувшись и обогнав без труда Славку, Катерина перевернулась на спину и с наслаждением выдохнула:
– Ой, как хорошо! А ты умеешь на спинке?