Брусника созревает к осени
Шрифт:
Ольга Семёновна столько благодарностей рассыпала перед Гурьяном Ивановичем и Еленой Степановной – не счесть да ещё недели три вела за Сенниковых очередь – мыла коридор и крыльцо в казарме, освободив дородную кастеляншу от необходимости нагибаться.
Славке это не нравилось.
– Ты зачем унижаешься? – возмущался он.
– Да что ты, что ты, Славко, какое унижение? Люди помогли нам, дак вот… Чего гордиться-то. Ты уж повежливее с ними будь. Вон они какие хорошие. Они добро сделали нам, так и я отплатила добром.
– А зачем
– Не говори эдак, – испугалась мать. – И здоровайся бастенько – не переломишься. А то скажут: ишь какой гордой. Подумают: «Мы им стол, а он нос воротит».
«Во-первых, угождать всем людям без изъятия -
Хозяину, где доведётся жить.
Начальнику, с кем буду я служить.
Слуге его, который чистит платья,
Швейцару, дворнику для избежанья зла,
Собаке дворника, чтоб ласковой была», – со злостью в голосе процитировал Славка Молчалинские заповеди из Грибоедовского «Горя от ума».
– Я вот дворник, дак что со мной зазорно здороваться? – до слёз обиделась Ольга Семёновна. – Ну, Славко, не думала, что ты эдак обо мне скажешь. Зазорной-то работы не бывает. Всё делать приходится. Научишься жать – научишься жить.
Славка стушевался, поняв, что не туда его завела классическая
цитата.
Видимо, мамино воспитание всё-таки сказалось. В ту же весну к 8 Марта он сделал подарок всему дому – огрёб крышу от снега. Он стоял с лопатой на сугробе. Проходя мимо казармы, каждый ему что-нибудь говорил. Один: «С успехом трудиться!», другой – просто: «С успехом», Березиха сказала: «Бог на помощь». Только Гурьян Иванович, хитро подмигнув, подбросил:
– Не ломайся-ка, парень, лё, тепло уже, весна придёт – солнце всё сгонит.
– А вдруг проломится, – высказывал опасение Славка.
Однако жильцам понравилось, что их казарма раньше других освободилась от снега: не будет опасения, что своротит трубу или продавит их крышу сугробищем, наметённым с северной стороны.
– Смотри-ко, мосуновский-то парень как вырос. Вроде давно ли маленький был. Всё гонял по обочине обруч от бочки, поддерживал его проволочной правилкой да ещё губами тарахтел под вид мотора: р-ры. Будто мотоциклом управлял. А тут вовсе взрослый, с лопатой, – радовалась Березиха.
– Вот, Славко, все заметили твоё доброе дело, – сказала мать. – Яша говорит, если на конторе крышу огребёшь, деньги заплатит.
И Славка превратился в заправского огребальщика крыш. На конторскую крышу тоже слазил. Наверх уже кричали другое.
– Ничего не боишься. Правильно, смелость города берёт, – бодрил его Гурьян Иванович.
– Живи смелее, повесят скорее, – вставил своё Киркин дед Герасим.
Шли они после «закуски», и языки требовали свободы выражения.
Так разохотился Славка, что когда Кирка – Канин Нос сообщил по секрету, что знает, где можно заработать, с радостью согласился.
Звали охотников на рытьё канав вокруг складов медуницкого «Заготзерно». Побежали туда вдвоём. Рыли отводные канавы в глубоченном, в человеческий рост снегу. Мечтали закалымить за день по десятке. Славке такие деньги казались большими, а Кирка скривился:
– Фигня. Короче – я и по сотняге за день заколачивал…
Врал, наверное.
Выбрасывая снег фанерной лопатой, Славка с радостью думал о том, что купит матери кофточку к дню рождения. Видел он в сельмаге такую расшитую белым шёлком. Тридцать пять рублей стоит. А тут сказали за неделю по семьдесят рублей заплатят. Получится на кофточку и на торт.
Однако им заплатили куда меньше, потому что вычли налог подоходный да ещё за бездетность. Славка за бездетный налог обиделся на бухгалтерских работников из «Заготзерна», а Кирка зло напомнил, что им детей заводить ещё не полагается – возраст не детородный.
– По ведомостям вы у нас как взрослые мужики проходите, – обрезала кассирша.
Ничего не поделаешь. Подростков всегда все надувают, как заблагорассудится.
На блузку для мамани денег хватило. Когда Славка развернул перед ней эту красоту, Ольга Семёновна вместо того, чтобы обрадоваться, вдруг заплакала:
– Дак, выходит, вовсе ты у меня большой вырос, Славко? В эдакой-то басоте меня не признают. Всё в ситце да фланельке ходила, а тут шелкатьё. Гли-ко, до чего хороша кофточка!
В пахнущей гниением, затхлостью и клозетом казарме размещалось немало разных людей. Кроме Дунди Березихи и Сенниковых, жил Витька Логинов с матерью. Чистенький, с бантом на шее, он учился в музыкальной школе играть на скрипке. Мать его – медсестра Клара Викторовна – женщина утончённая, души не чаяла в сынуле. Провожая его в музыкальную школу, целовала в щеку или в лоб. И он любил свою мамочку. Обещал учиться на отлично.
Ещё занимал свой «пенал» одинокий злой старик Серафим Данилович Чуркин, который выскакивал, озираясь только тогда, когда требовалось по нужде в клозет или на кухню. А когда пуст был коридор, бесшумно ходил, прислушиваясь, о чём говорят люди за дверями. Он не любил общаться. Иногда из жалости или от широты души, мужики и бабы, засевшие во дворе играть в лото, звали его раздавить бутылочку. Заводилой был Гурьян Иванович.
– Весь день в башке звон от железа. Хоть человечью речь послушать, – объяснял он свою тягу к лото.
От стола неслось стуканье и бряканье лотошных бочонков, и бубнивый голос Березихи выкрикивал:
– Семён Семёныч! (что означало – 77), Туда-сюда (это – 69), Барабанные палочки (11), Дедушка (что значило – 90).
Оказавшийся в выигрыше Гурьян Иванович пускал свою присказульку:
– Лё, лико-лико. А не собраться ли с умом да не послать ли за вином? – и шёл звать Данилыча. Тот, согласившись, долго считал мелочь. – Чо долго? – спрашивал Гурьян Иванович.
– Рука у меня не слушается, – отвечал Чуркин. – Токо гривенника не достаёт до рубля, – объявлял он, наконец.