Брусника созревает к осени
Шрифт:
Славка ответить не успел.
– Я – Катерина Первозванова, – откликнулась сама Катерина. – Да, я рыжая, да, бесстыжая, ну и что из того?
– Ой, девка, – подобрела вдруг Березиха, – Видать у тебя в голове ветер, в заднице дым.
– Нехорошо, бабуля, так выражаться. Ведь век двадцатый – очень цивилизованный век, – упрекнула Катерина Березиху под гогот автобуса.
– Между прочим, я не рыжая по природе, а нежная блондинка, могу стать жгучей брюнеткой. А рыжей я стала из-за хны.
Березиха закрутила
– Да тебе, видать, всё хоть бы хны, – зацепилась она, – Ой, парни-парни, бойтесь. Эта вам головы закрутит так, что не открутить.
А Катерине и вправду было хоть бы хны. Разглядела на обочине среди дурнотравья голубые цветочки.
– Цикорий, ах, это цикорий, – закричала она.
– Какой цикорий? – оборвала её несогласливая Березиха. – Это Петровы бадоги называются.
– Ну, ладно, бабка, мир. Петровы, так Петровы. Бадоги, так бадоги. Девчонки, поём:
Бананы ел, пил кофе на Мартинике,
Курил в Стамбуле злые табаки, – заорала Катерина. Песня от тряски рвалась, но Катерина упрямо тянула её.
– Ой, девчонки, смотрите – кенгуру, – вдруг закричала Катерина.
– Где? – все кинулись к окнам, даже автобус качнулся. На обочине паслась обычная коза, на обычной верёвке.
– Козлуха, – разочарованно протянула Верочка.
– Ха-ха-ха. Обманули дурака за четыре пятака, – закричала Катерина. Ну, сумасбродная.
– Ой, бес – не девка. Эдакая загниголовая. Всем башки закрутит, – не то осуждала, не то дивилась Березиха.
Наверное, права была колдунья Березиха. Катерина уже начала головы крутить. И, конечно, самому первому Славке.
Почему-то в школе Славка никому из девчонок не оказывал предпочтения, хотя кое-кто строил глазки. Наверное, происходило это потому, что все они были на виду со своими маленькими изъянами и капризами. При одноклассниках они не старались казаться лучше, чем были на самом деле. Так же, как в семье перед братьями и родителями.
А если Верочка – Фарфоровая Куколка стремилась казаться примерной, так это только отвращало Славку от неё, а не привлекало, потому что он чувствовал какую-то фальшь и неестественность. А это было ему не по нраву.
Катерине нравилось удивлять девчонок, пугать старух и восхищать своим нахальством парней.
«Загниголовая» Катерина не заботилась о том, какое произведёт впечатление. Кроме того, она была безалаберно щедра. Мандарины свои дарила налево и направо, деньги давала взаймы, не заботясь, вернут или нет. И конечно, знала такое, о чём они, дергачевские, не имели представления.
После вечернего купания, поцелуя, который вначале оглушил Славку, а потом вдруг стал драгоценным воспоминанием, он дня не мог прожить, чтобы не увидеть Катерину.
То и дело выглядывал в окно своей комнатёнки-выгородки, из которого было видно калитку Первозвановского дома. Не объявилась ли там Катерина? Отправляясь в магазин, делал крюк, чтобы пройти мимо её окон. Увидеть её было для него радостью. Что с ним случилось?
В эти же дни Славка сделал ещё одно, не очень приятное для себя открытие: на досках глухого забора появилось написанное явно Киркиным кривым почерком слово: «Катерина». Значит, Канин Нос тоже втрескался в неё. «Хоть бы покрасивей написал и не углём, а мелом что ли?!» – с досадой подумал Славка.
Умчавшись на велосипеде в бор, Славка вырезал на соснах ножом: «Катенька», «Катюша», «Катерина». Хотелось даже написать «Катёночек». Неужели он влюбился в эту рыжую егозу?
Но в этом он бы никому и ни за что не признался.
Дом с привидениями
Боком к улице, не сообразуясь с нынешней планировкой, стояла самая старая в деревне Дергачи, по-теперешнему в посёлке Торфяной, хоромина, наверное, возведённая ещё тогда, когда не было здесь никаких торфоразработок. Именовали её Домом с привидениями.
В сенях и на чердаке здесь что-то постоянно потрескивало, щёлкало, скрипело, зудело, в ветряную осеннюю пору и зимой – посвистывало, зудело и даже стонало. В Доме с приведениями жил Кирка – Канин Нос со своим дедом Герасимом Савельевичем.
И деду, и внуку нравился их скрипучий ковчег. Киркина мать Анна Герасимовна была одно время самым приметным в Дергачах человеком. Она работала буфетчицей в «Закуске», как называли забегаловку, куда заскакивали мужики, чтоб пропустить «сто с прицепом». Носила она тогда кличку из фильма «Чапаев» Анка-пулемётчица.
Весёлая, налитая молодым соком, с миловидным личиком, расторопная Анка-пулемётчица встречала посетителей прибауткой: «Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро: то тут сто грамм, то там сто грамм – на то оно и утро. С добрым утречком вас!»
Иногда заглядывал в «Закуску» инженер с торфопредприятия Антон Кузьмич Самосадов, крупный видный мужчина в роговых очках, с широкими, как у Брежнева, бровями. Он разглядывал стоящие шеренгой вина и, играя бровями, балагурил с Анной Герасимовной. Она чувствовала, что нравится инженеру. Пунцовела, горячо сверкала глазами и, как ей казалось, особенно метко, в точку, отвечала на заигрывания.
Жил инженер один. Молодой специалист. Наверное, мечтал встретить подругу жизни или завести близкую знакомую. Старался выражаться позавлекательнее:
– Цветы, вино и женщины – радость жизни, дарованная богом и нет ничего священнее и светлее на свете, – выдавал он.
– Ах, как вы красиво говорите, – взволнованным грудным голосом одобряла слова Самосадова Анна Герасимовна.
– А вот, говорят, есть такое вино «Либфраумильх». Мой друг из Германии привозил. Оно переводится с немецкого как «Молоко любимой женщины». Нет у вас такого?