Брюсов
Шрифт:
И, надо сознаться, юбилей сумели превратить в пытку. Никто из былых соратников не «удостоил» чествовать действительно же большого поэта и крупнейшую культурно-поэтическую фигуру начала столетия. Швырявшие стулья в начале его поэтической деятельности не посмели этого сделать, конечно, теперь. Но они оставили пустыми эти стулья как знак своей мести, как символ проклятия «отступнику» от их традиций, от их куцего жизненного трафарета.
Рабочим и крестьянам не мог быть близок В. Я. Брюсов с его специфической деятельностью поэта-модерниста, поэта-ученого. Рабочим и крестьянам нужно запомнить много имен, непосредственно посвятивших свою жизнь борьбе за их дело. И юбилей В. Я. Брюсова не мог быть особенно популярным, как и юбилей всякого кабинетного ученого. Звание «народного поэта», конечно, было бы натяжкой в применении к нему. <…>
Мы, лефовцы, отказались от участия в юбилее из ненависти ко всяким юбилеям. Но помню, как мы зашли к В. Брюсову в артистическую пожать ему руку, — в ответ на пожелание одного из нас пережить еще двойной юбилей Ваерий Яковлевич, горько улыбнувшись, ответил:
— Нет, уж довольно одного! Не желаю вам встретить такого (Асеев Н. Валерий Брюсов // Известия ЦИК СССР и ВЦИК. 1924. 11 окт. № 233).
Простите за то, что я совершенно сознательно не явился на Ваше чествование
Мне очень грустно, что уже долгое время мы в силу литературных условий оказываемся как бы по две стороны баррикад искусства. Но даже при этом положении я ни одной секунды не забываю, что только Вы и Ваше искусство помогли мне выучиваться писать стихи. Мне очень горько, что среди целого ряда Ваших учеников я оказался в положении одного из наиболее Вами нелюбимых, но и это нисколько не меняет моего чувства глубокой признательности и искренней любви к Вам. Тем с большей внимательностью я всегда относился ко всем Вашим устным и письменным критическим замечаниям обо мне, в частности, и о русской поэзии вообще, хотя зачастую не соглашался с ними. Позвольте еще раз пожелать Вам всего самого светлого и лучшего.
Еще более обидно мне, что в эти дни, дни Вашего торжества, как человека и поэта, некоторыми газетами поднята совершенно непристойная демагогическая травля Вас на почве обиженного самолюбия Серафимовича (Письмо В. Г. Шершеневича от 17 декабря 1923 года // ЛН-98. Кн. 2. С. 564).
Между прочим, за последнее время установилась мода скопом набрасываться на «классичность» форм Брюсова, упрекать во всех поэтических грехах вплоть до контрреволюционности.
Формально такое мнение может быть высказываемо, конечно, с той или иной дозой приблизительного правдоподобия. Но когда это академическое, в конце концов, предположение подхватывается боевыми перьями, в свое время выщипанными тем же Брюсовым из общего хвоста критики — становится противно. Противно, так как это начинает походить на травлю матерого зверя, случайно оставшегося одиноким. На травлю скопом, гуртом, без какого-либо риска. А что В. Брюсов остался одинок и почему он остался одинок — над этим следует призадуматься. В то время как вся почти наша виднейшая интеллигенция клацала зубами на советскую власть, В. Брюсов сумел вплотную стать с ней плечом к плечу, чувством поэта, влюбленного в жизнь и в неотвратимое обновление ее форм, почуяв в коммунизме жизнь будущего. Он не побоялся порвать со «своим кругом», не стал подсчитывать могущих отшатнуться поклонников, он с искренностью и жаром нового человека покинул все то, с чем, казалось бы, был связан всем своим прошлым. «Казалось бы…» Но на самом деле, может быть, никто сильнее Брюсова не ненавидел неряшливую, тупую, жирную буржуазию Москвы, покоренным зверем ползущую к ногам «своего европейца» – поэта (Асеев Н. Советская поэзия за шесть лет // Вопросы литературы. 1967. № 10 С. 180) [256] .
256
Статья, написанная в феврале 1924, предназначалась для журнала «Печать и революция».
Мои недоброжелатели говорят, что я «полевел», стал футуристом; а футуристы меня ругательски ругают, говорят, что я совсем «оправел», стал хуже академика (Из письма Брюсова к А. Б. Кусикову от 25 апреля 1923 года // Накануне. Литературная неделя. Берлин, 1923. 16 дек. № 507).
Александр Кусиков
(Накануне. Литературная неделя. Берлин, 1923. 16 дек. № 507).
<На другой день после> кончины В. И.Ленина ко мне обратились представители Моссоветас просьбой написать «кантату», которая будет немедленно положена на музыку, и, может быть, будет исполняться на похоронах. Несмотря на болезнь, я тотчас принялся за работу, написал эту «кантату», в которую постарался ввести мотивы «похоронного марша» и «Интернационала». Моссовет издал мои стихи с музыкой т. Багриновского, но… но присоединил к брошюре нелепейшее предисловие, не знаю кем написанное [257] . В результате Главлит арестовал эту брошюру и запретил ее распространение <…>
257
Изъятие цензурой брошюры с кантатой объясняется, очевидно, такими биографическими сведениями о В. И. Ленине как «потомственном дворянине, сыне действительного статского советника…».
После того ко мне обратился Большой театр (т. Малиновская). Было решено исполнить на похоронах Реквием Моцарта, и меня просили написать к нему новые слова. Я проработал над этим без перерыва целые сутки. Когда работа была окончена, мне объявили, что Реквием отменен…
Наконец, я получил возможность написать то, что сказать хотелось мне лично. Я набросал стихотворение и предполагал предложить его вам для «Известий». Но ко мне приехали представители литературных организаций, готовившие <однодневную > газету «Ленин». Эти товарищи, так сказать, «силой» вырвали у меня черновой набросок стихов, и в таком виде он напечатан [258] .
258
Стихотворение «Эра» напечатано в однодневной газете «Ленин», вышедшей 28 января 1924 года. Перепечатано в «Известиях» 1 февраля.
Теперь, после этого изложения (извиняюсь, что слишком длинного) моих неудач, я обращаюсь к вам с просьбой: не найдете ли вы возможным перепечатать в «Известиях» это мое стихотворение, но уже в исправленном виде (одна опечатка в «Ленине» даже искажала смысл). Мне, лично это было бы очень дорого, а стихи с самого начала я думал предложить вашей оценке (Письмо Брюсова редактору газ. «Известия» М. Стеклову // Новый мир. 1930. № 6. С. 172).
В Административно-финансовую комиссию Малого Совнаркома.
Коллегия Наркомпроса возбудила ходатайство об установлении для поэта В. Я. Брюсова, члена Коммунистической партии, по поводу пятидесятилетнего его юбилея ежемесячной пенсии в 150 червонных рублей. Коллегия действовала при этом не по своей инициативе, а в силу сообщения, сделанного наркому по просвещению тов. Л. Каменевым по телефону о принятии Политбюро ЦК решения даровать таковую пенсию тов. Брюсову. Коллегия со своей стороны находит эту меру совершенно рациональной. Литературные работы, предпринимаемые тов. Брюсовым, весьма обширные и чрезвычайно ценные как с культурной, так и с политической точки зрения, не могут оплачиваться таким образом, чтобы обеспечить его существование. Валерий Яковлевич вынужден поэтому нести службу в Главпрофобре, причем Главпрофобр значительно снизил ему получаемое им содержание. Так как рассмотрение вопроса о пенсии в Совнаркоме задержалось, то получился абсурдный и необычайный факт: по поводу юбилея человеку значительно уменьшили его средства к существованию. Нет никакого сомнения, что освобождение такого крупного ученого и литератора, безусловно стоящего на точке зрения Советской власти и Коммунистической партии, как Валерий Яковлевич, при всей известной его работоспособности приведет к наилучшим результатам, дав ему возможность, не соображаясь каждый раз с вопросом о заработке лишнего рубля, браться за капитальный труд. Этими же соображениями, конечно, руководилось и Политбюро ЦК.
Ввиду этого я еще раз ходатайствую о выполнении в советском порядке директивы ЦК партии и об удовлетворении ходатайства Коллегии о назначении пенсии тов. Брюсову.
21 февраля 1924 г. Нарком по просвещению А. Луначарский.
Заслушав это письмо, Совнарком 25 февраля 1924 г. постановил назначить персональную пенсию «поэту и ученому» В. Я. Брюсову «ввиду особых заслуг его перед Союзом СССР» (ЛН-82. М., 1970. С. 263, 264).
Самые приятные для меня воспоминания — это о В. Я. Брюсове у меня, на моей квартире, на Трубниковском переулке, дом 26, кв. 12. В 1922—23 гг., если не ошибаюсь [259] , как-то вышло так, что Пушкинской комиссии Общества Любителей Российской Словесности негде было заседать. Исторический круглый зал в Университетском старом здании, где обычно происходили заседания Общества, не то ремонтировался, не то не топили его, точно не помню, но почему-то заседать Пушкинской комиссии было негде. Я был тогда секретарем Пушкинской комиссии и предложил свою квартиру для заседаний. <…> Единственное неудобство – это шестой этаж, а лифт в то время не работал. Помню, как П. Н. Сакулин, едва взойдя почему-то по черной лестнице, долго не мог отдышаться… Вероятно, и Валерию Яковлевичу не так легко было «взобраться», но он, не выразив никакого недовольства, очень оживленный пришел на заседание, на котором сделал свой доклад «О левых рифмах Пушкина». С солидной эрудицией старого пушкиниста и с тонким чутьем ритма, как полновластный хозяин в этой области, он прочел блестяще парадоксальный доклад, выдвинув многим показавшуюся тогда парадоксом мысль, что у Пушкина можно, — в зародыше, конечно, найти те же принципы, которые положены в основу рифм Маяковского, у которого часто рифмуются не концы слов, не звуки, идущие от ударения направо (если представить слово напечатанным или написанным), а помещающиеся от ударения налево — потому Валерий Яковлевич и назвал такие рифмы «левыми» рифмами… (Фатов Н. Н. В. Я. Брюсов. Наброски воспоминаний. Машинопись в собрании Р. Щербакова).
259
И. Н. Розанов записал в «Дневнике»: «28 февраля 1924 г. Брюсов читал свой доклад "Левизна Пушкина в рифмах". Присутствовали П. Н. Сакулин, Н. К. Гудзий, С. В. Шувалов, И. И. Гливенко, Б. М. Соколов и др.» (Архив К. А. Марцишевской).