Будет День

Намор И. А.

"Лошадь… битюг…" — Баст поднял руки к лицу и дохнул на пальцы. Изо рта вырвалось облачко пара, но тепла оно — увы — не несло.

— Дрейфишь, Bazi? — спросил стоявший справа от Баста широкоплечий, но какой-то ущербно низенький Гюнтер Штеле. Спросил грубо, как и хотел, вероятно, спросить, чтобы унизить интеллигента и маменькиного сынка фон Шаунбурга. Впрочем, вопрос получился даже грубее, чем предполагалось, из-за того, быть может, что унтерштурмфюрер Штеле был простужен и говорил хриплым сипящим голосом.

— А ты, Genosse? — однако, заглянув в глаза своему товарищу по партии, — для этого ему пришлось чуть наклониться и повернуть голову — Шаунбург (ведь

назваться здесь фон Шаунбургом было бы так же неловко, как прилюдно пустить газы) сразу же пожалел, что вообще спросил. В карих гляделках "карлика Носа" плавал даже не страх, а дикий, готовый сорваться с узды ужас.

Но закончить "разговор" им, к счастью, не позволили. Где-то впереди раздались тревожные крики и властные слова команд, взметнулись ввысь знамена и транспаранты, колонна дрогнула, то ли подтягиваясь, то ли собираясь с силами, и в этот момент Баст ИХ услышал. Благодаря своему росту он отлично видел голову колонны, стоявшую в створе проспекта, и пустую, буквально вымершую площадь, лежащую перед первыми шеренгами, в которых стояли командиры и самые крепкие уличные бойцы, каких смогла выставить местная организация СА. Итак, сначала сквозь слитный шум задвигавшихся разом людей, Баст услышал лишь ритмичный гул, впрочем, привычное ухо легко узнало в нем "хоровое" пение. Затем — не прошло, кажется, и нескольких секунд — он узнал и песню, а потом в створе противоположной улицы появилась голова чужой колонны. Над ней тоже развевались красные флаги и тяжело колыхались растянутые "от стены до стены" транспаранты, и грозно взмывали вверх сжатые кулаки идущих.

Die Fahne hoch, die Reihen fest geschlossen,

ROTFRONT marschiert mit ruhig festem Schritt…

— VorwДrts! — доносится откуда-то оттуда, из первых рядов, приказ и шеренги трогаются, "печатая шаг", едва ли не по военному. Впрочем, и в самом деле, ветеранов здесь большинство, а таких молодых идиотов, как он, Себастиан Шаунбург…

Die Fahne hoch, die Reihen fest geschlossen,

SA marschiert mit ruhig festem Schritt…

Пошли, с каждым новым мгновением, прибавляя шаг. Зазвенели извлекаемые из карманов рабочих курток и пальто велосипедные цепи, появились в руках обрезки водопроводных труб и стальной арматуры… Но и с другой стороны на встречу судьбе тоже шли не мальчики из церковного хора. Колонну комми возглавляли боевики Леова, и значит, сегодня прольется много крови.

— Хочешь ballerspiel? — шепчет на ходу Штелле и украдкой достает из-под полы куртки "Вальтер" МП то ли первой, то ли второй модели.

— С ума сошел?! — зло огрызается Баст, на ходу надевая на озябшие пальцы кастет. — На виселицу захотел?

И тут воздух взрывается новой песней. Коммунисты, прошедшие уже треть пути по площади, еще плотнее смыкают ряды, взмахивают поднятыми вверх кулаками, и начинают, заранее заводя себя на драку:

Verlasst die Maschinen! heraus, ihr Proleten!

Marschieren, marschieren! Zum Sturm angetreten!

Die Fahnen entrollt! Die Gewehre gefДllt!

Zum Sturmschritt! Marsch, marsch! Wir erobern die Welt!

Wir erobern die Welt! Wir erobern die Welt!

Заводы, вставайте! Шеренги смыкайте!

На битву шагайте, шагайте, шагайте!

Проверьте прицел, заряжайте ружье!

На бой, пролетарий, за дело свое.

На бой, пролетарий, за дело свое!

И колонну штурмовиков тоже охватывает азарт. Кипит кровь, раздвигаются плечи, —

люди идут, сомкнув строй, уже готовые на все. Но именно в этот момент Баст фон Шаунбург вдруг останавливается в недоумении и стоит — как бревно, вбитое в дно полноводной реки, — стоит, пытаясь понять, что здесь не так, и почему сердце не рвется в бой. А в следующее мгновение он просыпается с твердым пониманием, принесенным "в зубах" из холодного ночного кошмара: пусть боевики Тельмана ни чем, по большому счету, не лучше боевиков Рёма, он — Олег Ицкович, в любом случае, должен был быть с Пиком и Леовом, а не с этими. И этот факт биографии следовало иметь в виду всякий раз, когда во время очередного разговора с Штейнбрюком Олега охватывало раздражение или еще того хуже: когда на него накатывало холодное бешенство.

Порою Штейнбрюк раздражал Ицковича до того, что хотелось встать и уйти. А еще лучше пристрелить Отто Оттовича на месте. И дело отнюдь не в профессиональной жесткости собеседника, его холодноватом уме или цинизме, являвшемся на самом деле всего лишь оборотной стороной профессионализма. Дело в другом: в идеологической упертости, которой по мнению Олега нет места там, где находились они оба — Штейнбрюк и Шаунбург. Упертости и страха, испытываемого этим бесстрашным человеком перед грозным молохом большевистской бюрократии. А ведь и сам Отто Оттович — часть ее. Вот ведь как.

* * *

— Отто Оттович, — сухо поинтересовался Олег. — Отчего вы все время пытаетесь свести наш диалог к примитивному "ты пришел ко мне, следовательно…"

— Вы ведь философ по образованию, не так ли? — Штейнбрюк был невозмутим, а Баст к нему, и в самом деле, "сам пришел".

— А вы? — задал встречный вопрос Олег.

— А я солдат партии.

— Как Рём?

— Не пытайтесь меня обидеть, — Штейнбрюк демонстративно спокойно достал из пачки русскую папиросу и закурил.

— Обидеть? — "удивленно" поднял бровь Олег. — Ничуть. Но если вы так интерпретировали мои слова… Позвольте поинтересоваться, а чем, собственно, какой-нибудь ваш Ягода отличается от наших Штрассера или Рёма?

— Не хотелось бы вступать в идеологическую дискуссию… — Штейнбрюк уже понял, что попался на детскую "подножку", и сдал назад. Ведь его собеседник был фашистом, а не коммунистом.

— И не надо, господин Штейнбрюк, — кивнул Олег, как бы соглашаясь, что оба они несколько перегнули палку. — Однако нам следует договориться о двух определениях, к которым мы более возвращаться не будем. Без этого двигаться дальше невозможно.

— Какие определения вы имеете в виду? — Штейнбрюк казался абсолютно спокойным и вежливым. Но то была вежливость бездушной машины.

"А ведь даже не немец… Впрочем, австрийцы…"

— Во-первых, я не представляю здесь никакой официальной организации Третьего Рейха, — когда он этого хотел, Олег мог говорить, как по писанному, вернее, как отстукивающая текст пишущая машинка "Рейнметалл". — То есть, я в той же степени должен рассматриваться вами в качестве сотрудника Sicherheitsdienst ReichsfЭhrer-SS, в какой я могу быть так же описан, как человеческий самец — мужчина или представитель рода людского.

— То есть, вы здесь не по поручению господина Гиммлера или господина Гейдриха?

— Товарища Гиммлера, если быть точным, — поправил собеседника Олег. — Нет. Я их не представляю.

— Очень хорошо, — Штейнбрюк сделал вид, что не заметил слова "товарищ", прозвучавшего в крайне неприятном для него контексте. — Но я-то как раз представляю здесь некое государственное учреждение моей страны, и мне надо передать моему начальству нечто более существенное, чем "ко мне обратилась тень отца Гамлета".