Будет револьвер — будем путешествовать (сборник)
Шрифт:
— Нет. Но теперь поговорю. Я был слишком занят погоней за вами. И вообще, я не верил ни одному вашему слову.
Из дому вышли санитары, неся на носилках Фостера. Пока они готовились к тому, чтобы внести его в санитарную машину, он осыпал меня проклятиями.
Наклонившись над ним, я сказал:
— Фостер, мне сдается, что вы напрасно осквернили исповедальню отца Мэндона. Я сам не очень верующий, но все-таки считаю, что вы зря играете с законами повыше, чем городские и государственные.
Голос его был слаб, но он ухитрился грязно выругаться.
— Бросьте молоть чепуху, Скотт.
Я
— Чепуху, а? Не знаю. Но вы, может быть, узнаете.
— А, черт! Что вы имеете в виду?
— Это вам предстоит еще узнать.
Мне показалось, что на его лице выступил зеленый оттенок — цвет газовой камеры в Квентине, и что у него перехватило дыхание. Одно было ясно: Фостер, может быть, никогда не узнает, куда он пойдет после газовой камеры, но куда-то он попадет наверняка.
Биллингс отвез меня в город на своей машине. Он направился в полицейский участок, но я уговорил его выпустить меня на Пеппер-Стрит.
Он сказал:
— Послушайте, но вам нужно явиться в полицию и дать показания.
— Клянусь вам, Биллингс, я приду. Черт побери, должен же я получить свои деньги обратно. Но сначала мне нужно кое с кем повидаться.
— Ну, ладно, о'кей. Но только быстро! Сегодня четверг и уже вечер, завтра у меня выходной. Не люблю откладывать да затягивать дела.
— На этот счет можете не беспокоиться.
Он поехал дальше, а я пошел к известному мне дому. Через две секунды после того, как я нажал на кнопку звонка, Глория распахнула дверь, и ее мягкий голос произнес:
— Шелл, лапушка!
Она втащила меня внутрь и захлопнула дверь.
Некоторые женщины, сбросив с себя полотенце, остаются просто голыми. Глория выглядела так, будто только что выскользнула из пены черных кружев. Это было нечто удивительное, грандиозное, это было чудо. И все это была Глория.
Она сгребла меня и сказала:
— О, как я беспокоилась. Но теперь все хорошо.
— Я только на минутку. Мне нужно идти к Биллингсу.
— О, лапушка, нет! Нет!
— Должен явиться в... полицию...
— Лапушка, лапушка, лапушка...
Бедный старый Биллингс. Я попал к нему только в субботу.
Улаживатель чужих дел
«Trouble Shooter» 1956
Я огляделся, не зная, с чего начать. Это был неприятный момент. Я вообще не хотел начинать, не хотел уходить отсюда. Но контора была, как множество других голливудских контор: все с размахом, все дорогое, все парадное, а ее обитатель сидел без гроша в кармане.
Обитатель — это я, Шелл Скотт. И похоже, что Шелл Скотт — еще один из голливудских неудачников. Однако последний год все было здорово. Мне здесь очень нравилось. После агентства реклам, прозябания в газете, случайных заработков в окрестностях Голливуда я стал частным следователем или сыщиком, даже лицензию получил. Я был им уже три года, последний из них — в своей собственной конторе, здесь, на Сансет-стрит. Вот уж действительно закатная полоса.
Предполагается, что частный детектив — человек, который не привлекает внимания, который держится в тени и способен сливаться с ней. Но ведь это Голливуд! Клиенты, в которых я нуждаюсь, — мужчины и женщины, киноиндустрия — не станут нанимать кого-то, кто держится в тени. Им нужна не скромная
Контора, как и адрес — сплошной парадный фасад. В Голливуде вы смотритесь только с фасада. Продюсер, вкладывающий в постановку комического фильма два миллиона долларов, если у него возникли неприятности и ему нужен уполномоченный по улаживанию конфликтов, не настроится на правильный платежный лад, если он, покинув свой кабинет, отделанный под орех, свой рабочий стол красного дерева, свой тропический шлем и блондинку-секретаршу, войдет в контору, состоящую из одной комнаты, в которой только и есть, что выкрашенный в зеленое деревянный шкаф для документов. Поэтому я сделал все возможное, чтобы моя контора производила должное впечатление. Причем, оба помещения. Присмотритесь к ней. Только прищурьтесь или закройте один глаз.
Прежде всего — широкая, но небольшая приемная, устланная черным ковром, с мягкими стульями, с белым письменным столом, за котором сидит вся в черном Иоланда. Подробности о ней — ниже. Затем вы входите через соединяющую оба помещения дверь во вторую комнату — мой личный кабинет. Письменный стол, сделанный из мангрового дерева, вместе с корнями вывезенного из Флориды. Стулья с сидениями, полосатыми, как зебра. Красный шезлонг. Здесь и там на стенах — мой собственный пробковый шлем, трубка для выдувания отравленных стрел, фотографии некоторых звезд, режиссеров, других голливудцев и многочисленные фотографии Шелла. Шелл — в Африке с ружьем для охоты на слонов, в полном снаряжении выходящий на вершину Альп, бегущий на лыжах в Солнечной Долине и так далее. Когда потенциальный клиент из Голливуда входит в мою контору, он знает, что я — именно то, что ему надо.
Несколько клиентов, которые были у меня в этом году, остались довольны, но уже три месяца мне не попадалось ни одного выгодного дела. Три месяца затишья. Даже ни одного бракоразводного процесса. Почти каждый, кто был связан с киноиндустрией, знал мое имя, но я попал, как говорят актеры, в период между ангажементами. У Голливуда короткая память: важно то, что есть, а не то, что было. Вы должны быть все время при деле.
Наконец я решил, что пора укладывать свои пожитки. Я начал с того, что собрал фотографии и стал класть их на свой стол. Потом вошла Иоланда. Впрочем, не совсем точно. Иоланда не входит. Она идет, шествует, парит, она впархивает и влетает, вплывает, вступает — словом, Иоланда является. Итак, явилась Иоланда.
— Нам бы следовало устроить поминки или что-нибудь такое, Шелл.
— Нам бы следовало раздобыть немного денег.
— Ты действительно вывезешь все это сегодня?
Я кивнул, глядя на нее. На Иоланду — высокую, черноволосую, гибкую и сочную, как спелый сладкий плод, с белой кожей, полными алыми губками и огромными, почти черными глазами. В этом городе, где фасад имеет такое огромное значение, она выстроила его в совершенстве. Она выстроила его даже сзади и на формах и сделала бы это в любом городе. Уж как ни ненавистна мне была мысль — отказаться от моей конторы, еще ненавистнее — потерять Иоланду.