Будет револьвер — будем путешествовать (сборник)
Шрифт:
Темные карие глаза, длинные ресницы, нежный неулыбающийся рот. Ее язычок медленно прошелся по красной нижней губке, она покачала головой.
— Не знаю, Шелл. Вик был здесь позавчера вечером. Когда я не могла с тобой встретиться, помнишь?
— Ага.
— Он просил меня выйти за него. Но я сказала — нет, что я даже больше видеть его не хочу. Ты знаешь, почему. Не хочу никого видеть, кроме тебя. Так ему и сказала.
— И как он?
— Разозлился. Он уже до этого выпил, а тут уж стал заливать по-настоящему. А потом вскоре с воплями убрался.
Я закурил.
— Фостер
Она нахмурилась.
— Что-то говорил. В тот последний вечер, но я не помню... — Несколько секунд она молчала, потом медленно кивнула: — Да, вспомнила, потому что это было так странно. Сначала он просто ругался, а потом сказал: «Сперва Хэнни ударился в религию, а теперь ты поглупела». Что-то вроде этого.
— Хэнни ударился в религию? Что бы это значило?
— Не знаю. Но Вик сказал еще кое-что. Я спросила его, о чем он, а он ответил: «Хэнни вывернул свои... внутренности перед священником».
— Священником?
Глория кивнула.
— Это то, что сказал Вик. Но потом он замолчал, а после накричал на меня. И в конце концов ушел.
Я мог представить себе, что Хэнни «вывернул свои кишки», потому что и он, и Фостер, и двое других, несомненно, столько знали друг о друге, что каждый из них мог подвести под виселицу остальных. Но почему перед священником? Хэнни жил в западной части города, на Пайн-Стрит. Если он и пошел к священнику, то скорее всего в церковь на углу Восемнадцатой и Пайн-Стрит, к отцу Мэндону. Но как узнал об этом Фостер? Хэнни ни за что бы ему не сказал. И я готов был поклясться адом — то есть небом, что отец Мэндон не обмолвился об этом ни словом.
Я спросил Глорию:
— Ты не знаешь, куда бы мог отправиться Фостер, если бы захотел на время куда-нибудь скрыться?
У нее было предположение, только в этот момент оно мне не очень помогло.
Месяца два назад, когда я еще не был с ней знаком, и она встречалась с Фостером, он однажды уехал из города и с неделю пробыл в своем маленьком загородном домике.
— Вик сказал, что ему необходимо уехать на несколько дней, чтобы дать покой своей язве желудка. Что никто не будет знать, где он. Этот домик для него вроде убежища, место, где можно расслабиться.
— А где он, этот домик?
Она покачала головой.
— Где-то за городом, Шелл, но я не помню, где именно. — Она искоса взглянула на меня. — Правда, он написал мне одно письмо, и я даже ответила ему, так что там должен быть обратный адрес. Наверное, это письмо где-то у меня осталось — только не помню где. Хочешь, поищу?
Я встал.
— Валяй. Только я не могу ждать. Я тебе позвоню. Наверное, к тебе скоро явится полиция. Ничего не придумывай и не запутывай себя. Говори все как есть. Скажи им, что я был у тебя, и все, что я тебе говорил. Может быть, это даже поможет.
С минуту я обдумывал ситуацию и мне в голову пришла одна идея насчет полицейского по имени Биллингс.
— Ладно, — сказала она, — если, когда ты позвонишь, здесь будет полиция или еще кто-нибудь, я скажу: «Хэлло, Люсиль!» — Она грациозно поднялась с кресла. — А если я буду одна, я скажу тебе: «Шелл, лапушка, лапушка, лапушка...»
— Ух, ты!
У Глории была привычка в определенные, весьма вдохновляющие моменты говорить мне «лапушка», повторяя это слово вновь и вновь с какой-то горячей хрипловатой интонацией, которая проделывала на моем хребте то же, что Лайонен Хэмптон проделывает на виброфоне. Дикая музыка вырывалась из моих позвонков, быть может, слышная одному мне, но вполне реальная сумасшедшая мелодия, звучавшая у меня в ушах. Мелодия, которую я хотел слушать еще и еще, но только не сейчас, когда вот-вот нагрянут веселые полицейские, готовые всадить мне в тыл кусочек свинца. Эти музыкальные моменты были моментами, в которые свинец был мне решительно ни к чему.
И я потрусил к двери. Опять такси. Скоро меня будут знать все городские водители. Этот привез меня на угол Восемнадцатой и Пайн-Стрит. Мэндон был высокий худой человек со спокойными глазами и спокойным голосом. В нескольких словах я объяснил ему, что мне нужно. Он был потрясен, услышав, что Хэнни убит, но не выразил никаких чувств, когда я объяснил ему, что полиция ищет меня, считая меня убийцей — то есть ищет не того человека.
Наконец я сказал:
— Отец мой, не приходил ли к вам Хэнни совсем недавно? Может быть, просил вашей помощи в каком-нибудь деле?
Он улыбнулся.
— Мистер Скотт, боюсь, что любые разговоры, какие бы мы с вами ни вели, не могут быть предметом обсуждения.
Пришлось истратить еще три минуты для быстрого объяснения, но затем отец Мэндон сказал мне, что за последнее время Хэнни Хастингс говорил с ним несколько раз.
— Он был удручен и встревожен, — сказал отец Мэндон. — Он просил у меня совета, и я велел ему искать ответа в собственном уме и сердце. — Он тяжело вздохнул. — Пожалуй, этого оказалось недостаточно.
Отец Мэндон, естественно, не хотел сказать мне, что удручало и тревожило Хэнни, но я поведал ему о своих подозрениях, и он повел меня в исповедальню. Я присмотрелся и стал искать. Отец Мэндон следил за мной со странным, недоверчивым выражением на лице. Ни один из нас не проронил ни слова, пока я не нашел то, что искал.
Когда я выпрямился, лицо отца Мэндона выражало уже не недоверчивость, оно было хмуро и скорбно.
— Что это? — спросил он спокойно.
— Я не совсем уверен, отец мой. Я не знаток электроники, это Берт Стоун, я говорил вам, что в этом деле их трое...
На моей ладони лежал какой-то предмет — маленькая продолговатая коробочка, чуть больше пачки сигарет.
— Но думаю, что это что-то вроде подслушивающего устройства. Вернее, я в этом не сомневаюсь. Вероятно, что-то вроде передатчика. Радиопередатчика.
— Но... это невозможно...
— Боюсь, что возможно, — сказал я. — Это хуже, чем убийство?
Он не ответил, но за него ответило его лицо. Я обнаружил передатчик, работающий на батарее, он был прикреплен под сиденье. Приемник мог находиться в любом месте в радиусе до двух миль от церкви, там, где находился Фостер, Стоун или Джейсон слушали, как Хэнни изливал священнику свои сомнения и муки.