Будка
Шрифт:
Мымрецову не могло даже представиться, чтобы не было буйства там, где появлялся он.
– Потому, мы не допущаем, чтобы, например, дебош!
– продолжал он, хватая Данилку.
– Кузьмич, друг!
– завопил портной, - что ты?
– Не бунтуй, бунту не заводи! И теперича женский пол, ежели...
– Женюсь, женюсь, брат! в закон беру, аль ты очумел? за что ж в часть-то? в закон! хоть сейчас под венец.
Мымрецов выпустил шиворот Данилки и остался среди конуры в большом недоумении.
– Что ты?
– продолжал Данилка укоризненно.
– А я было в намерении моем на
Долго Данилка укорял Кузьмича в несправедливости его желаний и развивал планы насчет будущего супружеского счастия с Аленой Андреевной, которой он задумал передать на руки свое добро и хозяйство нажитое. Речи его были до того сильны, что Мымрецов не осмелился снова посягнуть на свободу Данилки, а только прибавил:
– А все, Данил о, надо бы тебе по делам-то в части высидеть... Потому, дебош оченно большой ты затеял. Оченно большой шум!
IV
Надо сказать правду, что случаи, подобные вышеприведенному, когда шиворот, попавший уже в руки Мымрецова, неожиданно исчезал из них, бывали с нашим героем довольно часты.
В такие минуты он решительно не мог ничего сообразить и предавался глубокому унынию.
– У нас этого нельзя, - бормотал он, возвращаясь домой, например, от Данилки: - мы не дозволяем этого, чтобы вырываться... Так-то.
Течение времени, конечно, успокоивало его, но бывали моменты до того потрясающие, что потом нужно было много удачных тасканий, чтобы привести Мымрецова в нормальное состояние.
Вот, например, однажды темным зимним вечером в будку просунулась голова сыщика.
– Живо! Собирайся!
– крикнул он Мымрецову и снова захлопнул дверь, чтобы созвать еще двух подчасков; сыщик торопился по случаю одного важного дела, в котором принимали участие многие уездные сановники: вечером того же дня у почтовой гостиницы сзади одного дормеза был отрезан каким-то вором чемодан. Надо было разыскать вора.
Мымрецов скоро был готов и вышел из будки, чуя поживу; на улице его ожидали сыщик, сидевший в санях, и два солдата.
– Куда ж нам натрафить?
– спросил сыщик.
– Теперь, вашескобродие, надо бы нам в ночлежные дома утрафлять, сказал солдат.
– Да застанем ли кого? Прохоров! есть там кто, как ты думаешь?
– Надо быть, вашескобродие, - отвечал Прохоров.
– Потому к полночи там этих мошенников самая густота собирается...
– Главная причина - на след-то попасть...
– Так точно, вашескобродие!
– присовокупил Прохоров.
Воинство двинулось в путь; ночь была ветреная; оголенные деревья стучали сучьями, между которыми свистал ветер. Ночлежный дом, куда пошли сыщик и солдаты, представлял ужасающее зрелище. Это был длинный старый дом, в котором когда-то жили господа бояре или богатые купцы; теперь этот дом сгнил, обвалился; вместо ворот стояли одни притолоки; осевшая посредине крыша выперла полукругом всю стену, смотревшую на улицу; ставни днем и ночью были заколочены, и сквозь щели в них виднелись гнилые решетки рам без стекол или стекла, напоминавшие торговую баню; внутренность этого жилища была не менее ужасна: повсюду в полу виднелись глубокие ямы; в разных местах подпорки подпирали нависшие книзу потолки, ободранные стены были голы и украшались только гирляндами пакли, торчавшей между бревен. Черный ночник, накоптивший на стене длинную черную полосу, загибавшуюся на потолок, колебался от ветра, дувшего отовсюду, и едва-едва освещал массу храпевших и охавших людей; все они лежали вповалку на полу; тут виднелись солдатские шинели и деревянные ноги вместо настоящих; мелькали узлы богомолок, перевязанные покромками; виднелись мешки плотников, тряпье, лохмотья.
Появление будочников произвело некоторое волнение; все закопошилось и вдвойне заохало. Несколько солдатских шинелей исчезло, укатилось в соседние, еще более холодные и темные комнаты. Среди ночлежников если не все, то большинство были люди вовсе не подозрительные; так называемых "Пешковых" не пускают по ночам на постоялые дворы, и этим безвыходным положением пользуются ловкие люди: они нанимают за бесценок какую-нибудь развалину и загоняют туда одиноких скитальцев, собирая с них деньги за ночлег. Несмотря на это будочники бесцеремонно относились ко всякому из этой оборванной и одинокой толпы.
– Разговаривай!
– кричал Прохоров, самый опытный в сыскных делах.
– Это что за узел?
– Сухарики, отец, сухарики, батюшко... хоть всеё обыщи...
– Сухарики! Ну-ко, ну... куда суешь-то?
– Куда мне совать! Господи батюшко!
– Говорю, подай! Это откуда платок? Э-э, брат! Да ты кто такая?..
– Странница, отец родной, скитаюсь.
– Покажи-ка вид... Э-ге-е! Возьми ее... эй!
– Голубчики!..
– Покрепче приструни!.. Слышишь! Это что?
– Соль, соль, отец родной!
– Повернись... Ну-ко, встань, поворачивайся!.. Ты кто такой? Вид есть?
– Плотник, рабочий.
– Вид покажи!..
– Ды он у меня, вид-то...
– Эй! Привяжи его к богомолке... там разберем!
Все население ночлежного дома встало с своих мест, закопошилось, перетряхивало тряпки, лохмотья, охало... Повсюду слышались слова: "Хоть всеё обыщи... господи...", и тут же раздавалось: "Эй, ты! Ну-ко, повернись... Отставно-ой? Нет, погоди!" и т. д.
– Что зарылся-то? у меня, брат, прижукнуться мудрено!
– произнес Прохоров, останавливаясь около одного спавшего человека. Это был дряхлый старик, почти раздетый и седой как лунь; из-под дырявого кафтанишка, которым накрылся он, виднелись две маленькие шершавые детские головки.
– Господи помилуй!..
– зашептал старик, поднимаясь.
– Чешись!
– перебил Прохоров, - разговаривай!.. Вид покажи...
– Есть, есть... Пашпорт есть, - кротко и торопливо шептал старик, ощупывая свое логово.
– Есть.
– Это чьи дети? Покажи-ко узел...
– Внучки, внучки... батюшка. Погорелые! Было все, стало - нету ничего! Дочернины детки-то!
– Узел чей?
– Чужой узелок... чужой! Нету узлов... Ни узлов, ни-и...
ничего нету!.. Побираемся... где узлам быть, постелиться нечем!.. Нету...
– Пашпорт!
– Есть, есть!.. Это есть!., уж где разутым, раздетым...
– Он пьяница!
– раздалось вдруг из толпы ночлежников.
– Вы ему, ваше благородие, не верьте... Ему добрые люди помогают, и то он не имеет своих правилов...