Будка
Шрифт:
– Помогают, батюшко, помогают!..
– так же кротко отвечал на это старик.
– Слепыми полушками помочь оказывают...
– А тебе мало?
– слышалось в толпе.
– Твоего внучка-то намедни барин одел, а ты снял с него одежду-то... где она?
Пропил!
– Проел я одежду, кормилец, - не пропил! Дай бог барину - точно наградил... И франтовитым одеянием даже наградил... Ну, проел я его! Да!.. Нету ничего...
– Нет, вы бы его, ваше благородие, в частный дом... Потому, смущение от него большое... Вы бы его, вашбродие, сцапали бы.
–
– кротко продолжал старик, глядя в землю...
– Невозможно этого... Не за что сцапать-то!
И шиворота-то у меня настоящего нету... Не уймешь.
– Вы ему, вашескобродие, не верьте!
– прибавил голос из толпы.
– От него и на нас мараль идет...
Но нельзя было не верить старику: у него действительно не было порядочного шиворота... Мымрецов, высвобождавший руку из правого рукава, чтобы соколом налететь на пьяницу, при последних словах старика совсем остолбенел и потерял сознание. Таким образом, благодаря отсутствию шиворота старик остался нетронутым в своем логове, с своими дочерними детками, с холодом, голодом и правом на побирушество.
Да, бывали, бывали подобные происшествия с Мымрецовым.
Почему это он не торопится и не суетится, как обыкновенно, а не спеша, вяло, нехотя идет на призыв? Это верный знак, что нет места его теории в предлагаемом деле.
Вот его пригласили на пивоваренный завод, где один рабочий, испуганный рекрутчиной, бросился в котел с кипятком и обжегся. Мымрецов молча и угрюмо смотрит на охающего и распухшего мужика и ясно видит, что некуда его тащить. Желая успокоиться, он дает оборот своим мыслям: "нельзя ли его по крайней мере не пущать?" Но и это оказывается невозможным. Чтобы окончательно не скомпрометировать себя перед толпой народа, Мымрецов наконец решается объявить свое суждение:
– Ну, что ж зевать-то?.. По какому случаю шум?.. Уж ежели ты, к примеру, влетел в котел, следственно, ты здорово, например, обжегся... Будем так говорить... Чего ж зевать-то?..
Затем он ушел, а умирающий продолжал лежать и охать...
Бывали такие случаи.
А в доказательство того, что судьба вознаграждала Мымрецова за эти страдания, вернемся к сыщику.
– Теперь нам надо, вашескобродие, поспешить, - говорил ему Прохоров, выбравшись из ночлежного дома.
– Попусту много промешкали... Надыть нам поторапливаться, а то вор-то, поди-ко, где уж щелкает...
Но вор, впрочем, недалеко ушел от них. Он притаился в лачужке в конце города, в овраге; здесь жила его жена с ребенком и какой-то старый солдат-калека. Чемодан был давно распакован; в нем оказалось роскошное детское белье и разные туалетные вещи.
Мало было поживы вору от этого добра. Роскошь его слишком приметна для того, чтобы не навести в этой бедной стороне на вопрос: "где ты взял этакое?" Тем не менее похититель коечем воспользовался и успел спустить. При разборке чемодана старый солдат получил в подарок ножик из слоновой кости и коробку пудры с золотыми украшениями. Когда сыщик с солдатами подобрался к лачуге, внутренность ее была ярко освещена; на полу, около развороченного чемодана, спал, закрывшись, человек - это был вор. Солдат сидел на лавке и повертывал в руках то ножик, то коробку, ухмылялся и бормотал:
– И духовитая, провалиться ей!.. Пойду в свою сторону - снесу... Надумают же!.. Эва, ножик-от, тупой... Ни то им резать, ни то шут его разберет... Песок не песок, а поди, чкнись укупить!..
Старик нюхал коробку, качал головой и ухмылялся.
Прямо против окна стояла женщина, высокая и красивая, на руках ее был мальчик не больше году от рождения; на нем была надета одна из роскошнейших краденых рубашечек, не закрывавшая, впрочем, ни грязных рук, ни ног, ни чумазого детского личика.
Мать подбрасывала его к потолку, тормошила и, слегка щекоча ему грудь, говорила:
– Ну, чем не графский барчонок? Ну, чем ты только не красавчик, чем не ангелочек?
– Отворяй!
– загремев кулаком в окно, гаркнул Прохоров.
В лачужке заметались; солдат начал торопливо прятать пудру в сапог; спавший человек вскочил, бросился в дверь; но его встретил Мымрецов.
– Вот он - ты!
– сказал будочник.
– Вот он, вот он!..
– бессознательно бормотал вор, остановившись.
Скоро Мымрецов был удовлетворен.
V
Теперь необходимо обратить внимание на самую будку, так как деятельность Мымрецова, несмотря на довольно большое однообразие, в сущности решительно неисчерпаема; всякий шиворот непременно совмещает в себе целую драму, а пересчитать эти драмы - нет физической возможности. Поэтому-то мы и обратимся к нравам самой будки.
Кроме Мымрецова, его жены и случайных посетителей, иногда проводивших здесь тягостную ночь, в будке были еще постоянные жильцы; это были бедняки, не имевшие места, где бы приклонить голову. Если у них было что перекусить и выпить, они делились этим с будочниковой супругой и старались не запруживать будку своими нищими телами; в минуту безденежья и бесхлебья они прямо шли в будку и говорили будочнице:
– Авдотья! Мы к тебе...
– И когда только это провал вас возьмет!
– гневно отзывалась будочница, но не гнала их, во-первых, потому, что добрые сердца бывают и в храминах и в хижинах, а во-вторых, потому, что от жильцов частехонько перепадали на ее долю довольно вкусные и жирные куски пирогов. Жильцы ее принадлежали к артистическому классу "мастеровщины" и составляли захолустный оркестр. Состав и свойства этого оркестра довольно новы; чтобы познакомиться со всем этим покороче, мы должны зайти в будку в один из дней зимнего мясоеда.
В печке трещат дрова; в теплом и гнилом воздухе висит полоса дыма и слышится довольно плотный букет махорки; будочница орудует ухватом; Мымрецов занят отдыхом и молча поплевывает в угол. В это время в будку входит старичок мещанин; сначала он крестится, потом кланяется хозяевам и, стряхнув с рукава и воротника снег, говорит будочнице:
– Что, любезная, здесь Иван, музыкант, проживает?
– Это который на скрипке?
– Этот.
– Здеся... Да шут их знает, шатуны этакие... их, поди, с собаками не сыщешь...