Будни и праздники
Шрифт:
Из-за поворота вынырнул «уазик», битком набитый людьми. Увидев среди них кого-то из знакомых, бородач поднял руку, однако машина пронеслась мимо, клонясь от перегрузки набок, и лишь донеслось до них:
— Головные горят!
Облако, заползавшее на небесную крутизну, растекалось вширь, и теперь легко различались его грязно-черные дымные бока. Глянув на них, бородач, а за ним и Сергей сорвались с места и что есть духу кинулись вслед за «уазиком». От грязи ли, от того ли, что царапина на спине бородача продолжала кровоточить, красная тесьма на батнике стала шире и выглядела ленточкой лидера в этом
Николай машинально шагнул за ними, но, подумав, заторопился в противоположную сторону, к дому Турсынгуль.
Там, у подъездов, собрались жильцы — из тех, кто остается по утрам дома: старики, молодые матери, дети. Николай приготовился к гвалту, плачу, перебранке перепуганных людей. Однако все они вели себя сдержанно, ходили неспешно, разговаривали с длинными паузами. Каждый старался скрыть, что ошеломлен, растерян и не имеет ни малейшего представления, как жить дальше. Дом перевит трещинами, в квартиры заходить нельзя, потому что в любую секунду толчки могут повториться. Нет на руках ни вещей, ни документов, ни продуктов, детей и то нечем будет накормить в обед. Единственное утешение — в том, что хоть не убило и не ранило никого. Редкостное счастье: землетрясение произошло как раз тогда, когда люди покидали квартиры, чтобы идти в школу, на работу, в магазины — если, конечно, можно говорить о счастье, когда речь идет о стихийном бедствии.
Николай приблизился к дородной старухе, сидевшей на перевернутом ящике и без конца теребившей платье на коленях.
— Мамаша, у вас тут Турсынгуль с сыном живут. Не видали?
— Равшанчик здесь бегает, — ломким голосом произнесла она. Челюсть у нее ходила из стороны в сторону, чуть подрагивала голова. Видно, страху она натерпелась сверх всякой меры. — А Гуля убежала на пожар, только попросила сына в дом не пускать. Мы следим!..
— А чего ждете? — помолчав, спросил Николай. — Пошли бы куда за помощью.
— Куда именно?
— Есть начальство! Пусть побеспокоится о народе. За что оно деньги получает?
— Странный вы человек! — Старуха вгляделась в него слезившимися глазами. — Я же говорю: на головных — пожар. Потушат, тогда и нам помогут. А пока не надо никого беспокоить, мы подождем, ничего страшного.
Из оконного проема валил черный дым с красными полосами пламени. Газ не мог так гореть. Скорее всего дымило машинное масло, резина или что-нибудь еще, неизвестное Николаю.
С высоты своего роста он хорошо видел поверх голов, как ошметками летела сажа из окон корпуса, как метались вокруг него пожарные, рабочие. Мокрые с головы до ног, в брезентовых робах и прилипших к телу рубашках, они били из брандспойтов водяными струями, прямыми, как палки, по крыше, по наружным металлическим лестницам, по пламени.
Стоять в толпе, которую дюжие парни не подпускали близко к корпусу, было бессмысленно. Не для того Николай прошагал шесть километров, чтобы глазеть на пожар. Да и не такой уж огонь серьезный, как утверждали в поселке. Занялся всего один компрессор на дожимной станции. В толпе объясняли: подводная труба не выдержала! Жутко было только в первые минуты, а потом операторы отсекли газопровод, перекрыли входные коллекторы, в общем, спасли головные. Вон корпуса стоят как ни в чем не бывало. Правда, не гудят, да это ненадолго.
Парни, стоявшие в оцеплении, и моргнуть не успели, как Николай большими скачками понесся к штабелю. Подбежал к Турсынгуль, схватил за руку. Мокрая, чумазая, растрепанная, не замечающая, что рубашка расстегнута и видно белье, она глянула на Николая так, будто не узнала, а затем судорожно прижала к себе его руку, припала лицом к плечу.
Испытывая неловкость оттого, что это происходило на виду у всех, Николай пробормотал:
— Все нормально, чего реветь?
Отвел ее за штабель, который курился серым дымом вперемешку с паром. Турсынгуль вытерла рукавом глаза, нос, глухо проговорила:
— Где же ты пропадал?
— С Сережкой по школе бегал, пацанят выискивал под партами. Ладно, пошли домой.
— Куда?
— Без нас управятся, вон сколько народу набежало.
Турсынгуль пошмыгала носом, пытаясь унять слезы. Николая поразило, до чего же она некрасива, когда плачет. К тому же неряшливая, грязная, прямо замухрышка какая-то.
— Так идешь?
— Не могу, — сказала Турсынгуль, точно жалуясь на невозможность уйти. — Все-таки бригадир!..
— Без тебя, думаешь, не обойдутся?
— Наверное, — пробовала она улыбнуться, но улыбка вышла нескладной.
— Пацан у тебя некормленный, шастает по двору, забыла, что ли? Разве соседки усмотрят за ним? Из этих старух песок сыплется…
— Из каких старух? — В глазах Турсынгуль будто и не было слез. Она подергала Николая за рукав, чтобы смотрел на нее, а не куда-то в небо. — Ты заходил ко мне домой?
— А что?
На этот раз улыбка у Турсынгуль получилась признательной и нежной, и Николай имел возможность убедиться, что женщина в один миг может снова стать привлекательной.
— Как там Равшан?
— Мамку ждет. А она тут в мужицкой работе жилы рвет, как будто парней мало…
Турсынгуль глубоко вздохнула, удивляясь тому, как приятно слышать эти упреки. Неужели есть теперь человек, который о ней беспокоится? Когда в последний раз кто-то тревожился о ее здоровье? Не припомнить. Одна мать в редких весточках справляется о нем.
— Рубашку застегни, между прочим!..
Она беспрекословно подчинилась, краснея, и похорошела еще больше. Когда же Николай закончил ее отчитывать, Турсынгуль украдкой погладила его по руке. Сказала со смешком:
— Немного все же поработаем, ладно? Раз уж пришли…
С досадой, что зря ее уговаривал, Николай отодвинул Турсынгуль в сторону и, ухватившись за край доски, крикнул какому-то парню:
— Эй, берись с того конца!..
Работал зло, хмуро, поругивал напарников, когда что-нибудь не получалось, и демонстративно не замечал Турсынгуль. Раз упрямится, пускай помучается. Однако он знал: она — рядом, молчаливая и сосредоточенная. Дважды прибегал за ней Назырбай, чтоб посмотрела там что-то и выделила дополнительно людей. Турсынгуль уходила, но неизменно возвращалась и вновь старалась держаться поближе к Николаю.