Будни отважных
Шрифт:
Вынув из котомки бутылку, яйца, колбасу, огурцы, Дубов разложил все это на клетчатом платке, налил в алюминиевую кружку самогону и сунул ее в руки Шустову...
Низко над рекой пролетели советские бомбардировщики. Подняв голову, Дубов с надкушенным огурцом в руке долго смотрел им вслед. Эскадрилья летела на запад. У Дубова судорожно сжались пальцы.
— Пей до дна! — сказал он и отпил из бутылки. Вытерев губы, спросил: — А где ж тот Хромой?
— Не вернулся. Слыхал я, будто молодой опер завалил его, — ответил Шустов.
Сдвинулись брови, прищурились глаза у Дубова. Он придвинулся ближе к Шустову.
— Что за опер? Не тот ли, что меня ищет? Каждый день от него приходится ноги уносить. По следам идет. В Золотаревке чуть не захватил меня тепленького в постели.
— На мотоцикле летает, краснощекий такой. Раза два встречался с ним, — пояснил Шустов.
Подливая самогон, Дубов проговорил:
— Об опере нужно серьезно подумать... А сейчас скажи: где тот Кочергин, о котором ты когда-то рассказывал?
— Остался в Мартыновском районе. Его прячет жена. Я только что от него. По морде его чую: хочет идти к прокурору. На покаянную...
— К прокурору?! — злобно и угрожающе прошипел Дубов и, подумав, уже спокойней добавил:
— С ним особый разговор будет.
Кочергин вылез из погреба и молча сел за стол. Жена, щуплая, невысокого роста женщина, подала ему ужин и села рядом. Он нехотя похлебал борщ.
Черная нить копоти взвивалась ввысь от горевшего светильника, сделанного из консервной банки. Жена, не отрываясь, смотрела на заросшее лицо мужа. Он был худой, бледный, с заострившимся носом.
Ей вспомнился день первомайского праздника в тридцать седьмом году. Тогда она впервые увидела красивого паренька Ивана Кочергина. В кругу молодежи он лихо отплясывал под гармонь «казачка». Девушки и парни в такт хлопали в ладоши, смеялись. Зимой состоялась свадьба. Жили душа в душу. И вдруг война. Вместе с другими он ушел на фронт. А вернулся дезертиром.
Мария смахнула набежавшие слезы и тихо промолвила:
— Ваня, разве можно так жить? Извелась я вся. Да и ты не лучше. Сходи куда надо, расскажи обо всем. Так лучше будет. Дочь ведь растет. Как в глаза людям будет смотреть? Сходи, Ванюша, сними камень с души.
Мария зарыдала. Кочергин кинул ложку, стукнул кулаком по столу и крикнул:
— Замолчи! И без твоих слез тошно!
Послышался стук в дверь. Кочергин прошептал:
— Пришли...
— Не открывай дверь, Ваня, я сама.
Кочергин отстранил жену и, с силой откинув крючок на двери, вышел в сенцы. Мария бессильно опустилась на табуретку. Шаркнул засов, звякнула щеколда, и в комнату вошли Шустов и Дубов. Осмотревшись по сторонам, кинули взгляд на женщину.
Кочергин предложил нежданным гостям сесть.
— Не до сидений, — резко оборвал Дубов, — есть работенка... Собирайся.
Мария заслонила собой мужа:
— Никуда он не пойдет.
— Ну? А может, все же пойдет? — с иронией произнес Дубов и повелительно взглянул на Кочергина. Тот молчал.
— Оставьте его, в покое. Он на человека не похож.
— Не будь бабой, Кочергин. Собирайся! — строго сказал Шустов.
Мария бросилась к мужу и закричала:
— Не пущу! Ваня, скажи, что же ты молчишь?
Кочергин, опустив голову, тяжело дышал. Он мысленно проклинал тот день и час, когда повстречался с Шустовым. В одном из боев он был легко ранен и смалодушничал, укрылся на хуторе под Константиновкой, в семье Шустова. Тот поил его водкой, и когда пришли немцы, бывший кулацкий сын, ненавидевший Советскую власть, сказал Кочергину: «Деваться, браток, тебе некуда. Слушайся меня, и ты не пропадешь»...
— Ну что, долго еще ждать тебя? — сквозь зубы процедил Шустов.
Кочергин обнял жену и, глянув в ее заплаканные глаза, сказал:
— Успокойся! Я скоро вернусь... — и схватился за фуфайку.
Дубов повернулся к Марии.
— Добра желаем твоему мужику. Зачем сидеть ему в погребе, не видя света?
Днем бандиты отлеживались в балке.
— Сегодня завалишь опера, Иван! — Шустов положил тяжелую руку на плечо Кочергина. — Он скоро будет возвращаться. На насыпи, за мосточком, на подъеме. Понял? И после этого — никаких к тебе претензиев. Куда захочешь, туда и иди. Неволить не станем.
В полдень Климов, вскочив на мотоцикл, поспешил на хутор Бакланики. Там были не только служебные дела. Ему хотелось повидать учительницу Надю, с которой недавно познакомился.
...У колхозного двора стоял Андрей Иванович. Он поднял руку, Климов рывком тормознул, и мотор заглох. Младший лейтенант встал с сиденья, стряхнул с себя пыль. Андрей Иванович достал кисет с табаком-самосадом и, вертя закрутку из газеты, начал рассказывать Климову о появлении на хуторе посторонних людей.
— Рано утром двое прошли берегом Сала в сторону Золотаревки. По-моему, они ночевали на хуторе Коростылевке. Я крючковал, сидя на бережку. Один еще спросил: «Клюет, дед?» Я посмотрел на него. Уж больно он показался мне знакомым. Кажись, при немцах в Константиновке мельником был. Он тогда с гестаповцами якшался. Лютый зверь, а не человек.
Климов вернулся в Семикаракоры, доложил Перминову о сообщении колхозника.
Выслушав младшего лейтенанта, майор сказал:
— Обратите особое внимание на приметы неизвестных. Постарайтесь выяснить, где они ночевали. Нужно призвать колхозников к бдительности. Из Ростова получена ориентировка, что три грабителя на станции Кавказской напали на офицера, возвращавшегося из госпиталя домой. Они забрали у него документы и скрылись. Не исключена возможность, что это трое от той самой бандитской пятерки, с которой вы успели познакомиться. Их ведь осталось трое. Это, по-моему, они и есть...