Будущее ностальгии
Шрифт:
«Третий Рим» и «Большая деревня»
В 1997 году к 850-летнему юбилею Москвы мэр Юрий Лужков приказал разогнать облака над российской столицей, чтобы обеспечить оптимальные погодные условия. Одетый как князь Юрий Долгорукий, легендарный основатель Москвы, мэр Лужков величественно проехал по улицам столицы. Поп-дива советской эпохи Алла Пугачева, одетая в девственно белое, с огромным крестом, покоящимся на ее груди, благословила весь народ. Святой Георгий, покровитель Москвы и самого Лужкова, триумфально убил дракона, символизирующего врагов России в эксклюзивной постановке на Красной площади, поставленной бывшим советским и голливудским режиссером Андреем Кончаловским. Программа завершилась представлением «Москва – дорога в XXI век», крупнейшим в мире лазерным шоу, созданным французским волшебником Жаном-Мишелем Жарром, который показал путь в будущее через прошлое, представив серию пульсирующих магических призраков – от Юрия Долгорукого до Наполеона, от Юрия Гагарина до Юрия Лужкова – они проецировались на знаменитых высотках Москвы, относящихся к сталинскому периоду. Русские иконы проецировались прямо в небо.
Человек редко получает шанс стать свидетелем сотворения нового мифа. Церемонии к 850-летнему юбилею Москвы стали одними из тех событий, которые заново изобрели русскую традицию и советский большой стиль. Это была вовсе не попытка дестабилизировать монументальную пропаганду, но попытка создать ей постсоветский аналог. Если Сталин планировал обратить вспять потоки рек, всемогущий мэр Москвы смог (хотя бы на время) изменить ход движения облаков. Природа должна была стать частью тотального произведения искусства массового действа. В последний день торжеств балерины
«Ну, как?» – спросила я у подруги, которая только что вернулась из «трансмиллениального путешествия».
«Это было паническое бегство, – сказала она. – Несметные толпы. Мы застряли под землей, так как станции метро были закрыты. Толпа просто стояла, никуда не двигаясь. Я боялась, что меня подтолкнут к краю платформы, а потом столкнут в бездну. Все держались за свои пуговицы. Это напомнило мне похороны Сталина. Но, конечно, все это того стоило. Само шоу было невероятным. Ты смотришь в туманное небо и видишь все это: броненосец „Потемкин“, византийские иконы, восстановленный храм Христа Спасителя. Можно поднять голову так высоко, как захочется, но главное – не смотреть вниз».
Действительно, чтобы оценить московское чудо, нужно было либо забраться высоко, наслаждаясь панорамными видами, либо двигаться в быстроходном БМВ, игнорируя некоторые правила дорожного движения. В эти дни Москва явно не была городом для пешеходов. Период с 1995 по 1998 год стал позолоченным веком Москвы [262] , результатом того, что тогда считалось «экономическим чудом». В те времена Москва была одним из самых интересных мест в мире. В глазах зачарованного иностранного гостя российская столица напоминала постоянную ярмарку веселья и растущего потребления, с российскими бистро и Макдоналдсами, сигналящими мерседесами и БМВ, ездящими как попало, гудящими казино, предельно короткими мини-юбками девушек «легкого поведения» и рекламными билбордами, обещающими мгновенное удовлетворение всех потребностей. Заполучив собственные мини Эйфелеву башню и Эмпайр-стейт-билдинг в парке культуры им. Горького, а также гигантский памятник Петру Великому и крупнейший в мире неовизантийский собор, Москва поглотила мечты других городов, таких как Париж, Нью-Йорк, Санкт-Петербург, Константинополь, Рим и Гонконг. Здесь можно было за один вечер пронестись на ускоренной перемотке через 1001 ночь. Все казалось возможным; сам город был словно гигантское казино, где можно сыграть, поставив на кон свою жизнь.
262
Отсылка к понятию «американский позолоченный век», или «Gilded Age». Этим словосочетанием принято именовать период, приблизительно соответствующий 1860–1890-м годам в США. – Примеч. пер.
Самое зрелищное празднование постсоветской эпохи, 850-летие Москвы, предназначалось для свертывания всех видов неофициальной работы памяти, скорби и спонтанных городских реконструкций. Время перемен, перестройки, культурного обновления и скорби по прошлому, а также дискуссий о настоящем и будущем безвозвратно ушло.
В последние годы существования Советского Союза (1988–1991) уличная жизнь в столице стала более непредсказуемой и увлекательной, чем кино. Сложившиеся некогда организованные порядки начали распадаться, а спонтанные – процветали. В историческом центре Москвы встречались импровизированные «гайд-парки», в которых проблемы в диапазоне от начала демократии до конца света обсуждались открыто и с большой страстью. Всего в нескольких шагах находился зарождающийся посткоммунистичeский рынок, оживленная импровизированная торговая ярмарка, где можно было купить все, начиная от книги «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына до турецкого нижнего белья, от экзотических животных до мультяшных многоступенчатых матрешек, которые представляли всю русскую культуру от царской семьи до членов советского Союза писателей, от русских классиков до советских государственных деятелей. Раны советской истории были вскрыты целенаправленно, чтобы в конце концов зажить, а не оказаться скрытыми под спудом. Москва в эпоху перемен исключала легкий синтез или внутренний детерминизм, которые накладываются только уже задним числом, по прошествии времени, ушедшего или потерянного. Уличная жизнь времен перестройки закончилась двумя сильными вспышками совершенно разного политического значения: строительство баррикад вокруг расположенного в центре Москвы Белого дома в ходе небывалого гражданского сопротивления августовскому путчу 1991 года и штурм того же Белого дома, в котором позднее разместился российский парламент, в октябре 1993 года правительственными войсками; последний для ряда людей сильно пошатнул их веру в демократические намерения правительства.
Мэр Москвы Лужков хотел предать баррикады забвению [263] . Вместо этого он построил крупнейший торговый молл в Европе под Манежной площадью возле Кремля, на территории, которая раньше была популярным местом для демонстраций и военных парадов. Беззаботные прогулки в садах и гротах эпохи неограниченного потребления вытеснили политику. Впрочем, это забвение признавалось здоровым и необходимым для того, чтобы выковать новую идентичность [264] .
263
Не случайно, что лужковское правление в российской прессе называют именно государственным капитализмом, «постмодернистским феодализмом» и «новым социализмом», ссылаясь тем самым на три совершенно разные политические формации. Существует определенная связь между мэрским стилем управления городом, его художественными вкусами и символической политикой. Лужков стал мэром по указу Ельцина в 1992 году и был избран только в 1996 году. Он преобразовывал советскую традицию Москвы как образцового коммунистического города, заменяя коммунизм капитализмом. Он выступал за стабильность, нормальность и процветание за пределами идеологических разногласий. Его стиль капиталистического предпринимательства был исключительно тайным, непрозрачным и не имеющим каких-либо сдержек и противовесов. Coulloudon V. Moscow City Management: A New Form of Russian Capitalism, неопубликованная статья. Куллудон объясняет, как Москве был предоставлен особый статус в Российской Федерации и как мэру Лужкову было разрешено распоряжаться столичным бюджетом тайно и без отчетности и консолидировать контроль мэрии над наиболее прибыльными секторами экономики и городским имуществом.
264
В своем обращении «Мы – твои дети, Москва» мэр Лужков поделился с товарищами-москвичами своими личными воспоминаниями из детства, относящимися к 800-летнему юбилею Москвы, устроенному Сталиным в 1947 году с великолепием и пышностью. Для Лужкова торжественное прославление Сталиным Москвы было не политическим актом, а детским воспоминанием, в котором сладкий вкус мороженого-эскимо и гигантский воздушный шар с портретом вождя, по-видимому, имеют одинаковую значимость. То, что мэр захотел повторить, было не политической составляющей того времени, а атмосферой праздника, которую он лелеял с детства. Он, вероятно, по-прежнему считает себя не по
Ностальгия в Москве – это тоска не столько по историческому прошлому города, сколько по советскому величию. Традиция празднования юбилея Москвы относительно молода. Оказывается, история легендарного прошлого Москвы не совсем совпадает во времени с ее реальным прошлым, а переосмысливается в ретроспективном ключе. В летописях 1147 года есть лишь короткое упоминание о том, что во время правления Юрия Долгорукого (то есть, буквально, «Юрия с длинными руками») в Московии была построена «новая большая крепость» [265] . Мы даже не знаем наверняка, был ли легендарный князь Юрий основателем города. Все, что мы узнаем, так это то, что на берегу Москвы-реки у него и его воинов был замечательный вкусный обед [266] . На самом деле, это событие не входило в национальное сознание России вплоть до 1847 года, когда царь Александр II принял решение отметить юбилей 700-летия Москвы с большой помпой [267] . Сталин возродил царскую традицию и отметил 800-летие Москвы в 1947 году. Это было время юности мэра Лужкова, которое он вспоминает с большой нежностью. Поэтому, воссоздавая праздник Сталина, Лужков вдвойне ностальгирует: по российской и советской славе и по своей послевоенной юности [268] .
265
Считается, что первое упоминание о Москве (по Ипатьевской летописи лета 6655 (1147)) заключалось в фразе Юрия (Гюрги), обращенной к Новгородскому князю Святославу: «Приди ко мне, брате, в Москову». – Примеч. пер.
266
«Гюрги устрояти обед силен». – Примеч. пер.
267
Дата была выбрана произвольно. В 1847 году праздник отмечали 1 января; в 1897 году – 1 апреля. Обе даты, по-видимому, не устроили Сталина, первая – это Новый год, а вторая – День дураков. Именно он принял решение отмечать 800-летие Москвы 7 сентября 1947 года.
268
Юрий Михайлович Лужков родился в Москве 21 сентября 1936 года. Соответственно, в период празднования 800-летия столицы (7 сентября 1947 года) ему было полных 10 лет. – Примеч. пер.
Переосмысление традиции основывалось на двух урбанистических мифах Москвы: о «Третьем Риме» и о «большой деревне». Современный архитектор и градостроитель апеллирует к мистике, говоря о двух сторонах Москвы:
«„Большая деревня“ и „Третий Рим“ представляют собой две стороны культурного и национального самосознания, два образа или, как называл их Достоевский, „мечты“. „Большая деревня“ – это способ организации жизни. „Третий Рим“ – это способ ее реорганизации в ином мире. Третий Рим находит свое земное воплощение в появлении героя, суверенного реформатора, который выступает в качестве образца для подражания и массового тиражирования» [269] .
269
Забельшанский Г. Building the City in a Single Given City // Проект Россия. № 5. Москва, 1998. С. 29–30.
Описание «суверенного реформатора», своего рода урбанистического мессии, является тонко завуалированной лестью по отношению к работе мэра Москвы. Он, несомненно, уникален в своем стремлении к тотальному контролю над всей архитектурной деятельностью в городе.
Согласно первому изречению, Москва описывается как город на семи холмах, наследник христианского Рима и Византии и своего рода небесный Иерусалим [270] . Таким образом, Москва – это не столько исторический город, сколько своего рода земля обетованная – отсюда и пресловутая мегаломания. Приверженцы Третьего Рима отсылают к туманному сказанию XVII столетия об иноке Филофее, который предсказал, что Москва, быть может, станет последним Римом: «а четвертому не бывать» [271] . Тем не менее пророчество не являлось прославлением величия Москвы, но, напротив, было предостережением московскому царю против обширных разрушений, творившихся на завоеванных северных русских землях, что, в свою очередь, могло положить конец самой Московии. Пророчество получило широкую известность лишь в середине XIX века, во времена переосмысления русской идеи и появления официальной царской политики, выразившейся в триаде «православие, самодержавие, народность» [272] . Концепция «Третьего Рима» придавала Москве определенный исторический и космологический шик. Современный историк Сергей Иванов с иронией отмечает, что Сталин некогда представлял Москву образцовым коммунистическим городом [273] , и теперь она является образцовым капиталистическим городом; она должна была стать местом Третьего Интернационала, а стала Третьим Римом.
270
«Древний» миф о Москве как о Третьем Риме не выдерживает исторической критики. Цитата фактически взята из письма Филофея, который, будучи жителем Пскова, очень беспокоился о разрушении церквей, которое москвичи предприняли в непокорном соседнем независимом Новгороде, и пытался убедить московских правителей вести себя по-христиански, чтобы они не оказались в конце концов в таком же положении, как некогда римляне.
271
Монах Филофей, Филофей Псковский (ок. 1465–1542) – старец псковского Спасо-Елеазарова монастыря. Ему приписывается авторство концепции «Москва – Третий Рим». Фраза появилась в предисловии к его труду «Изложение Пасхалии. Историки также указывают на переписку монаха с дьяком Михаилом Григорьевичем Мунехиным (Мисюрь) и великим князем Василием III Ивановичем. – Примеч. пер.
272
Общепринятая краткая формулировка знаменитых слов графа С. С. Уварова, сказанных при вступлении в должность министра народного просвещения в 1834 году: «Углубляясь в рассмотрение предмета и изыскивая те начала, которые составляют собственность России (а каждая земля, каждый народ имеет таковой Палладиум), открывается ясно, что таковых начал, без коих Россия не может благоденствовать, усиливаться, жить – имеем мы три главных: 1) Православная Вера. 2) Самодержавие. 3) Народность». – Примеч. пер.
273
В большей степени формулировка «образцовый коммунистический город» ассоциируется с именем генерального секретаря Леонида Ильича Брежнева. 30 марта 1971 года на XXIV съезде КПСС Л. И. Брежнев сказал: «Сделать Москву образцовым коммунистическим городом – это дело чести всего советского народа». – Примеч. пер.
Москва как большая деревня – еще один популярный образ города, освоенный и эксплуатируемый в стилистике лужковской ностальгии. «Большая деревня» описывает московскую концепцию времени и пространства, а также своеобразный менталитет жителей столицы, который часто отмечали иностранные гости города с XVII по XX век. Вальтер Беньямин тоже не остался в стороне от московской ностальгии:
«У этих улиц есть одна странность: в них прячется русская деревня. <…> …не только снег заставит меня тосковать по Москве, но и небо. Ни над одним из других городов-гигантов нет такого широкого неба. Это из-за того, что много низких домов. В этом городе постоянно ощущаешь открытость русской равнины» [274] .
274
Benjamin W. Moscow // Reflections. New York: Schocken Books, 1986. Р. 124–136.