Будущее ностальгии

Бойм Светлана

К концу 1990-х годов капиталистическая телеология сменилась на национальную. Новый модернизатор и вестернизатор России был уже не американским генеральным директором, а российским царем Петром Великим. Наиболее часто цитируемыми строками на российском телевидении летом 2000 года были пророческие слова Петра Великого: «Россия станет великой державой». Лозунг помогал продавать все – от сигарет «Петр Первый» до новой внутренней и международной политики.

Но ностальгия по режиму советского прошлого серьезно пострадала в августе 2000 года во время трагической аварии российской атомной подводной лодки «Курск». Казалось, что вся нация внезапно разделила опыт медленной смерти; он оказался катарсическим, даже если он и не оказался политически взрывоопасным. В ту неделю в августе большинство россиян следили за судьбой моряков в редкий момент национального единства и разделяли беспомощность моряков и тех, кто не мог их спасти, оставаясь на берегу. Незнакомцы обсуждали на улицах каждую новость и слухи о пострадавших, отказ от иностранной помощи, бездействие Путина и безразличие генералов. Вся огромная страна разделяла чувство клаустрофобии и единения перед лицом катастрофы. «Мы все живем на советской подводной лодке» – таким был общий рефрен.

Освещение

этого события в СМИ – за пределами государственных телеканалов – было переполнено интервью с родственниками и друзьями тех, кто находился на борту «Курска»; все это, как и прямые беседы со зрителями и слушателями, – усиливало чувство беспомощности и гнева. Затрагивая вопрос бездействия властей, журналисты старались не расценивать гибель «Курска» как политическое событие. Как выяснилось, живая человеческая история смогла нащупать политический нерв общества куда быстрее, чем раскрытие любого компрометирующего политического откровения. Действительно, ощущавшееся в полной мере безразличие к судьбам людей, проявленное военным руководством, и неспособность президента выразить какие-либо человеческие эмоции, которая проявляла подлинную личину бывшего советского офицера госбезопасности, – все это фактически мобилизовало народ. Сокрытие фактов в советском стиле оказалось уже не эпизодом из ностальгического сериала про шпионов, и оно не было благополучно отброшено в прошлое, что является необходимым предварительным условием для возникновения ностальгии. Ностальгия основывается на темпоральной и пространственной дистанции. Гибель «Курска» позволила испытать сверхъестественную единовременность советского прошлого и постсоветского настоящего и ощутить ужасающую близость смерти. Перевод стрелок со стороны российских чиновников был направлен на то, чтобы избежать самокритики и саморефлексии. Враг должен был прийти извне. Военное руководство настаивало на том, что произошло столкновение «Курска» с иностранной подводной лодкой, несмотря на доказательства обратного; военные обвиняли средства массовой информации в отсутствии патриотизма, превращая российских журналистов во внутренних врагов, иностранных агентов [222] .

222

2 сентября 2000 года вышел очередной выпуск «Авторской программы Сергея Доренко» на телеканале «ОРТ». В этой программе аналитик представил, фактически, подробный документальный фильм о гибели АПЛ «Курск». Вина за произошедшее была возложена лично на В. В. Путина. Это был последний выпуск передачи. Программа была закрыта, а Доренко потерял свое место и влияние на телевидении. Выпад против Путина лично до сих пор связывают с влиянием Б. А. Березовского, в значительной мере контролировавшего на тот момент телеканал «ОРТ» и якобы использовавшего яркий талант тележурналиста Доренко в качестве средства давления на российское общественное мнение и президента. – Примеч. пер.

Можно сказать, что по иронии судьбы за аварией в море последовал пожар в главном российском телецентре «Останкино», который когда-то был символом советской модернизации, технологических достижений и новой культуры досуга, примером чему служил ресторан «Седьмое небо». Казалось, что сами природные начала – вода и огонь – восставали против натурализации советской ностальгии. Каким-то образом в 2000 году все августовские события последнего десятилетия – от неудавшегося путча 1991 года до финансового кризиса 1998 года, взрывов и аварий в 2000 году – переживались совместно: «Почему загорелась Останкинская телебашня?» – спрашивалось в одном постсоветском анекдоте. «Потому что она столкнулась с иностранной телебашней».

Куда важнее, что невидимые, но широко освещенные в СМИ смертельные инциденты в море вынесли на передний план множество других невидимых смертей, которые происходили буквально каждый день на войне в Чечне. Государственные СМИ практически никогда не называли эти события войной, а скорее – контртеррористической операцией, умело сочетая новый глобальный язык виртуальной войны с советской военной журналистикой времен Афганистана [223] . Никакой ностальгии здесь и в помине нет.

223

Речь идет о том, что крупномасштабное военное присутствие ограниченного контингента советских войск в Афганистане (ОКСВА), выполнявшего, в соответствии с официальными формулировками, так называемый «интернациональный долг советских воинов», освещалось в советских СМИ не как горячая война с множеством жертв, а как помощь братскому народу в построении социализма и создании инфраструктуры – строительстве, прокладке дорог и коммуникаций и т. п. Нужно отметить, что в 1990-е годы, когда в РФ существовало несколько крупных СМИ, находившихся под контролем различных финансовых и политических структур, освещение событий в Чечне было далеко не «советским». На телеэкранах появлялись порой диаметрально противоположные версии, а также – реальные интервью и живые свидетельства, чего в советские годы просто не существовало по определению. – Примеч. пер.

Наложение и столкновение различных августовских катастроф вызывало странные последствия, показав темную изнанку русской национальной психики и множество скелетов в шкафу. В 2000 году август 1991 года был отмечен скромно; внимание фокусировалось не на истории или политике того времени, а на трех «бессмысленных смертях», как выразилась газета «Коммерсант». О трех людях, которые погибли на баррикадах в 1991 году, внезапно заговорили так же, как если бы они тоже были жертвами несчастного случая, тонущими на «советской подводной лодке» без каких-либо особых причин. Но эти наслоившиеся друг на друга августовские несчастья также оказали парадоксальное воздействие на сами СМИ. Почувствовав из первых рук вкус несвободы в новой борьбе за власть между прессой и президентом, многие из жеманно разочарованных журналистов, мастеров деидеологизации, внезапно политизировались, словно вспомнив свои былые баррикады.

Говоря о танках и баррикадах, я вспоминаю страстную ностальгическую дискуссию об августе 1991 года с группой московских

интеллектуалов, произошедшую в 1998 году. Почему именно этот решающий момент политического действия, в котором на короткий момент объединились интеллектуалы, рабочие, предприниматели и солдаты, так быстро стал неактуальным? Несмотря на последующее разочарование в ельцинском правительстве, почему 1991 год не привел к созданию новых политических партий и неправительственных институтов? Было ли это результатом инерции деидеологизации, страха, связанного с сохранением советской бюрократии или боязни политического китча? Теперь все ностальгировали по растраченным потенциалам перестройки, по тому пространству возможностей, которое открылось в августе 1991 года и так и не было полностью освоено. Это была ностальгия по тому краткому моменту в истории России, когда люди не испытывали ностальгии по прошлому и гордились тем, что живут в настоящем. «И ностальгия уже не та, что была раньше» [224] , – сказал мой друг, цитируя название недавней автобиографии Симоны Синьоре, которая однажды совершила незабываемую поездку по Москве вместе со своим возлюбленным Ивом Монтаном на заднем сиденье черного лимузина. Этими западными влюбленными и видными друзьями Советского Союза были любимые актеры наших родителей, воплотившие новые мечты периода хрущевской оттепели и очарование Западом. И вот теперь мы узнаем, что они ссорились из-за споров о политике на всем протяжении пути из СССР домой.

224

Речь идет о книге мемуаров Симоны Каминкер «Nostalgia Isn’t What It Used To Be», вышедшей в издательстве Weidenfeld and Nicolson в 1978 году. – Примеч. пер.

Часть II

Города и пере-выдуманные традиции

Виртуальный Петербург: вид с непостроенным памятником Третьему Интернационалу. Кадр из фильма «Башня Татлина» (1998). Продюсер и режиссер Такехико Нагакура; компьютерная графика Андрея Зарицкого, Такехико Нагакуры, Дэна Брика и Марка Сича

Глава 7

Археология метрополиса

Посреди Федоры, города из серого камня, есть большое металлическое здание, каждое из помещений которого содержит по стеклянной сфере. Если всмотреться, в каждой сфере увидишь синий городок – модель другой Федоры. Такие формы город мог принять, не стань по той или иной причине он таким, каким мы его ныне видим. В разные времена, случалось, кто-нибудь, взирая на современную ему Федору, придумывал, как сделать ее идеальным городом, но, пока он изготавливал свою модель в миниатюре, Федора успевала измениться, и то, что прежде было ее возможным будущим, оказывалось просто игрушкой, заключенною в стеклянную сферу [225] .

Итало Кальвино. Невидимые города

225

Перевод Натальи Ставровской. – Примеч. пер.

Посреди Праги есть новый маленький ресторан под названием «Динамо» с футуристическим оформлением, дешевыми стульями в стиле Баухаус и зелеными неоновыми часами, которые отсчитывают часы до конца миллениума. Футуристические устремления во вновь открытых городах Восточной Европы проявляются с юмористическим и даже антиапокалиптическим задором; они тоже – часть урбанистической истории. Миллениальные предсказания конца города – его растворение в глобальной электронной деревне или гомогенной субурбии, его трансформация в музеефицированный центр и пустой деловой район – не сбылись, как и другие предсказания по поводу миллениума. Городская реконструкция, происходящая в настоящее время, теперь уже отнюдь не футуристическая, а скорее ностальгическая; город воображает свое будущее посредством импровизации со своим прошлым. Время прогресса и модернистской эффективности, материализованное в многочисленных башнях с часами и телебашнях, больше не определяет хронометрию современного города. Напротив, происходит устойчивое продолжение видимых и невидимых городов прошлого, городов мечтаний и воспоминаний, которые оказывают влияние одновременно как на новые проекты градостроительной реконструкции, так и на неформальные городские ритуалы самого низшего уровня, которые помогают нам вообразить более гуманизированную общественную среду. Город становится альтернативным космосом для коллективной идентификации, восстановления других временных реалий и нового открытия традиции.

В нынешнем противостоянии между глобальной и локальной культурами город предлагает иную альтернативу – альтернативу местного космополитизма. Этот вид космополитизма основан не на электронном интерфейсе, но на межкультурных контактах незнакомцев face-to-face [226] в физическом пространстве. В некоторых случаях, таких как в Праге или Санкт-Петербурге, урбанистический космополитизм является не характерной чертой настоящего времени, но скорее элементом ностальгии, к тому же он служит для подчеркивания одновременно глобального и национального дискурсов. В случае Москвы город становится глобальной деревней сам по себе: существует его собственный центр мира и его собственная периферия. Активно действующее воображаемое сообщество часто ассоциируется с нацией, ее биографией, кровью и почвой. Вместе с тем идентификация себя с городом – будь то Нью-Йорк, Санкт-Петербург, Сараево или Шанхай – в условиях современной истории обладает не меньшей силой. Урбанистическая идентичность имеет непосредственное отношение к общей памяти и общему прошлому, но коренится в рукотворном пространстве, а не в почве: в совместном городском сосуществовании, одновременно отталкивающем и будоражащем, а не в эксклюзивности происхождения по крови.

226

В оригинальном тексте – игра слов «interface – face». – Примеч. пер.