Булгаков
Шрифт:
— Ишь, как запалили, черти сиволапые. — И трусливо думали: «Не перекинулось бы и сюда…»
Некрасов спит теперь в могиле. Но если бы свершилось еще одно чудо и тень поэта встала бы из гроба, чтоб посмотреть, как, бросая в бескрайнюю вышину гигантские снопы пламени, горят, сжигая мир старой жизни, великие Революционные костры, он подивился бы своей рати-орде исполинской, которую когда-то знал униженной и воспевал, и сказал бы:
— Я знал это. У них был гнев. Я пел про него.
И пройдут еще года. Вместо буйных огней по небу разольется ровный свет. Выделанная из стали неузнаваемая рать-орда крестьянская завладеет землей.
И, наверное, тогда в ней найдутся такие, что станут рыться в воспоминаниях победителей мира и отыщут кованные строфы Некрасова и, вспоминая о своих униженных дедах, скажут:
— Он был наш певец. Нашим угнетателям, от которых был сам порожден, своими строфами мстил, о нас печалился.
Ибо муза его была — муза мести и печали».
От М. м. идут нити к «Белой гвардии» и «Дням Турбиных», где писатель показал безнадежные попытки противостоять «рати-орде», и к «Бегу», иллюстрирующему
В М. м. упор сделан на стихийность и жестокость народного гнева, от одного вида которого «поднялись фуражки с красными околышами на дыбом вставших волосах. И многие, очень многие лишились навеки околыша, а подчас и вместе с головой. Ибо страшен был хлынувший поток гнева рати-орды крестьянской». В революции Булгаков видел продолжение прежних стихийных крестьянских бунтов. Возможно, это обстоятельство помешало публикации фельетона. Сам Булгаков намекал на цензурные препоны, помешавшие М. м. увидеть свет. 1 декабря 1921 г. он сообщал сестре Наде: «Написал фельетон «Евгений Онегин» в «Экран» (театральный журнал). Не приняли. Мотив годится не для театрального, а для литературного журнала (текст фельетона «Евгений Онегин», написанного в связи с возобновлением в ноябре 1921 г. в Большом театре одноименной оперы 1878 г. П. И. Чайковского, до сих пор не найден. — Б. С.). Написал посвященный Некрасову художественный фельетон «Муза мести». Приняли в Бюро художественных фельетонов при Г.П.П. (Главполитпросвете. — Б. С.). Заплатили 100 (имеется в виду 100 тыс. руб. Б. С.). Сдали в «Вестник искусств», который должен выйти при Тео (театральном отделе. — Б. С.) Г.П.П. Заранее знаю, что или не выйдет журнал, или же «Музу» в последний момент кто-нибудь найдет не в духе… и т. д. Хаос». К несчастью, предчувствия не обманули писателя.
Не исключено, что та часть М. м., где идет речь о пушкинском «Евгении Онегине» (1823–1831), присутствовала и в одноименном булгаковском фельетоне. Строки из романа в стихах пародийно противопоставлены крестьянским восстаниям 1917 и последующих годов: «Барин жил хорошо, воистину хорошо. Разве не памятны времена еще Онегина?
А уж брегета звон доносит,
Что новый начался балет…
Так в течение многих десятков лет в урочное время звенел золотой брегет, призывая от одного наслаждения к другому.
И так тянулось до наших дней.
Но однажды он прозвенел негаданно тревожным погребальным звоном и подал сигнал к началу невиданного балета».
В фельетоне «Евгений Онегин» могла присутствовать и следующая характеристика Пушкина из М. м.: «За поэтом, как бы он ни был гениален, всегда, как тень, вставал его класс.
Из каждой строки гениального Пушкина он, класс, глядит, лукаво подмигивая.
Утонченность великая, утонченность барская. Гениальный дворянин.
Раба Пушкин жалел, ведь не мог же полубожественный гений не видеть
барства дикого.
Но духом гений, а телом барин, лишь чуть коснулся волшебным перстом тех, кто от барства дикого стонал непрерывным стоном.
Воскликнул:
Увижу ль я, друзья,
Народ неугнетенный?
И ушел от раба, замкнулся в недосягаемые горние духа, куда завел его властный гений».
Пушкина Булгаков в плане поэтического мастерства, безусловно, ставил гораздо выше Некрасова, к которому определение гениальный в М. м. не применил ни разу. И вряд ли «месть» Некрасова дворянскому классу встречала сочувствие будущего автора «Белой гвардии». Некрасовская поэзия объективно звала народ «к топору». Булгаков же в «Записках на манжетах» увещевал: «Не надо злобы, писатели русские!» А вот некрасовское сострадание крестьянству разделял и соглашался с редактором «Современника»: дворянство внесло свою лепту в то, что чаша народного гнева переполнилась. Даже в любимом Пушкине Булгаков осуждал то, что называл «барством». Антидворянские чувства, выраженные в М. м., заставляют усомниться в монархических симпатиях Булгакова, по крайней мере, после 1917 г.
«НАЛЕТ», рассказ, имеющий подзаголовок: «В волшебном фонаре». Опубликован: Гудок, М., 1923, 25 дек. В Н. впервые в булгаковском творчестве появляется сцена, ставшая позднее одной из наиболее важных в пьесе «Бег» (1928). В рассказе красноармеец Стрельцов перед лицом неминуемой смерти обличает захвативших его в плен бандитов (возможно, петлюровцев, так как действие происходит на Украине) и гибнет, не проявляя страха перед своими палачами. В «Беге» — гневные слова в лицо генералу-вешателю Хлудову бросает вестовой Крапилин, однако потом малодушно просит пощады, что, впрочем, не спасает его от петли. В Н., несомненно, отразились воспоминания Булгакова о происшедшем на его глазах убийстве еврея петлюровцами в Киеве у Цепного моста в ночь со 2-го на 3-е февраля 1919 г., запечатленном в рассказе «В ночь на 3-е число» (1922) и романе «Белая гвардия» (1922–1924). Однако главный герой Н. еврей Абрам чудом остается жив после расстрела, а погибает только его русский товарищ Стрельцов. Сам расстрел происходит у штабелей дров, как и потрясшее Булгакова убийство. В Н. дрова, много лет спустя привезенные в клуб, где работает Абрам, провоцируют его на воспоминания о происшедшей трагедии. Показательно, что и в Н., и в рассказе «Я убил», и в пьесе «Бег» герои решаются на открытый протест против насилия с риском для жизни. Стрельцов, как и Крапилин, — явно из народа, а не из интеллигенции, чем, вероятно, Булгаков и объясняет его смелость, тогда как более интеллигентный Абрам во все время налета испытывает одно только чувство сильнейшего страха.
«НЕДЕЛЯ ПРОСВЕЩЕНИЯ», фельетон. Опубликован: Коммунист, Владикавказ, 1921, 1 апреля. Это — единственный известный пока фельетон, опубликованный Булгаковым на Северном Кавказе после ухода оттуда белых. Обстоятельства, связанные с появлением Н. п., описаны Булгаковым в рассказе «Богема» (1925):
«Фельетон в местной владикавказской газете я напечатал и получил за него 1200 рублей (по ценам того времени этого хватило бы на пропитание не более чем на один день. — Б. С.) и обещание, что меня посадят в особый отдел, если я напечатаю еще что-нибудь похожее на этот первый фельетон… За насмешки». Ни содержанием, ни художественными достоинствами Н. п. Булгаков не был удовлетворен, о чем и сообщил в письме сестре Вере 26 апреля 1921 г.: «…Посылаю тебе мой последний фельетон «Неделя просвещения», вещь совершенно ерундовую, да и притом узко местную (имена актеров). Хотелось бы послать что-нибудь иное, но не выходит никак…» До сих пор остается загадкой, что же рассердило в Н. п. редактора «Коммуниста» Г. С. Астахова, одного из наиболее ревностных гонителей Булгакова (см.: «Записки на манжетах»). Возможно, его гнев вызвало ироническое отношение к «насильственному просвещению»: неграмотного красноармейца в приказном порядке посылают на оперу Джузеппе Верди (1813–1901) «Травиата» (1853), а он мечтает посмотреть слона и клоунов в цирке. В «Собачьем сердце» (1925) превращенный из собаки в человека «пролетарий» Шариков тоже будет предпочитать цирк всем другим видам искусств (кстати, ему доведется, в отличие от героя Н. п., все-таки увидеть цирковую программу со слонами).
«НЕОБЫКНОВЕННЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ДОКТОРА», рассказ. Опубликован: Рупор, М., 1922, № 2. Главный герой рассказа, доктор N. явно автобиографичен. Н. п. д. основаны на событиях жизни Булгакова в период с конца 1918 г. до начала 1920 г. Это — единственное произведение, где писатель признает факт мобилизации близкого себе по жизненным обстоятельствам героя не только в гетманскую и петлюровскую, но также и в красную, и в белую армии. Мобилизация героя красными отражена в следующих словах, относящихся к периоду пребывания в городе (Киеве) большевиков: «Меня уплотнили… И мобилизовали». Версия о службе самого Булгакова в Красной Армии находит подтверждение в признании, что он присутствовал в Киеве во время 10 из 14 бывших в городе переворотов (подробнее см.: «Киев-город»). Обстоятельства, при которых герой Н. п. д. оказался в деникинской армии, позволяют предположить, что он был захвачен в плен во время неудачного наступления на Киев Красной Армии 14–16 октября 1919 г. В рассказе об этом только три отрывочные фразы: «Артиллерийская подготовка и сапоги» и «Кончено. Меня увозят… Из пушек… и…». Далее следует главка «Ханкальское ущелье». Здесь доктор в качестве начальника медицинской службы 3-го Терского казачьего полка присутствует при взятии белыми Чечен-аула, где укрепились чеченцы — сторонники имама Узуна-Хаджи (1819–1920) и красные партизаны. То, что сам Булгаков непосредственно участвовал в этом бою, доказывается точностью деталей боевых действий и перечнем частей, участвовавших в сражении. Уже после смерти Булгакова историки по газетам того времени установили, что в сражении за Чечен-аул действительно участвовали все названные в Н. п. д. части: 1-й Кизляро-Гребен-ский и 3-й Терский казачий (этот последний в сентябре-октябре 1919 г., возможно, был в Киеве) полки и 1-й Волжский гусарский полк, а также три батареи кубанской пехоты. Булгаков сознательно сдвинул хронологию событий, отнеся в Н. п. д. бой за Чечен-аул к сентябрю, тогда как он разыгрался 28–29 (15–16 по ст. ст.) октября 1919 г. Таким образом писатель стремился сбить с толку тех, кто попытался бы связать текст рассказа с судьбою автора и инкриминировать ему службу в белой армии. Дневниковая запись Булгакова в ночь с 23 на 24 декабря 1924 г. фиксирует его воспоминание о встрече со смертельно раненым в живот полковником, происшедшей «в ноябре 19-го года во время похода за Шали-аул», причем спустя полчаса после гибели полковника автора Н. п. д. контузило.
Шали-аул был взят белыми войсками уже после Чечен-аула 19 октября, а по н. ст. — 1 ноября, и поход за Шали-аул отряд, в составе которого находился Булгаков, совершил в ноябре. Это доказывает, что автор Н. п. д. прекрасно помнил, когда именно происходили те или иные события, связанные с его службой у белых. Скорее всего, в рассказе смещено и время его мобилизации красными: более вероятно, что это был не конец февраля, а конец августа 1919 г. (см.: «Киев-город»). В последующем Булгакову пришлось скрывать не столько саму по себе службу у белых, сколько факт перехода от красных к белым. Подобное могли простить лояльным литераторам вроде Валентина Катаева (1897–1986) или Эдуарда Багрицкого (Дзюбина) (1895–1934), которые в ходе гражданской войны неоднократно служили и в красной, и в белой армиях (Багрицкий, по утверждению жены писателя Ивана Бунина (1870–1953) В. Н. Муромцевой (1881–1961) — даже в деникинской контрразведке). Булгакову, который, по словам враждебной критики, не рядился «даже в попутнические тона», такое не простили бы. Поэтому автор Н. п. д. скрывал свое медицинское образование, особо подчеркивал в рассказе, что это не его собственные воспоминания, а записки друга, который то ли погиб во время Новороссийской эвакуации армии генерала А. И. Деникина (1872–1947) в марте 1920 г., то ли благополучно эмигрировал в Буэнос-Айрес. Булгаков особо предупреждал сестру Надю (в письме от 26 апреля 1921 г.) не вести с его владикавказской знакомой актрисой О. А. Мишон никаких разговоров на медицинские темы и внушить ей, что до того как заняться журналистикой, он окончил не медицинский, а естественный факультет. Писатель опасался, что его врачебное прошлое может вскрыть службу в Красной Армии. Возможно, из-за этих же соображений он не вернулся более к медицине и переехал с Кавказа не в Киев, а в Москву.