Бульвар Ностальгия
Шрифт:
Тогда я стал мастерить гитару самолично. Кое-что я выпрашивал, кое-
что воровал, кое-что покупал, а кое-что выменивал. Кроме того, стал ходить на
разгрузку вагонов на местный силикатный (клеевой) комбинат. Комбинат
«сяриловка», как называли его в городе, представлял собой вороха гниющих
костей, армады наглых крыс и мириады жирных шитиков…
Лучше всего у меня получалась гитара. Корпус я смастерил из цельного
куска мореного дуба, выменянного
«пузырь «Лучистого». Гриф – от списанной школьной гитары. Фирменные
звукосниматели я выменял на фарфоровую статуэтку. Статуэтка с моей
фамилией всплыла на допросе фарцовщика Алика Кузькина.
– Покажи дневник, – попросил как-то удивительно рано вернувшийся со
службы отец.
– Зачем? – спросил я.
– Я хочу знать, что у тебя по физике.
– Нормально у меня по физике!
– Почему по физике? – удивилась мать.
– Потому что он мастерит свои гитары из раскромсанных телефонов-
автоматов! «Вот змей, а говорил, что фирменные» – ругнул я Алика Кузькина.
–
Понятно?
– Негодяй! – закричала мать, – как ты мог! – Было не совсем понятно, чем
возмущена мать: воровством домашней статуэтки или распотрошением
общественных телефонных автоматов.
– Сию же минуту вынеси весь этот битлизм из дома, – приказал отец.
– Я имею законную жилплощадь и право на собственность!
– Ну, тогда на основании ответственного квартиросъемщика вынесу я, – заявил
отец и тронулся к моему музхозяйству.
– Не тронь, или я тебя урою, – мрачно пообещал я.
– Ах ты, Махно! Японский городовой, ах ты, власовец! Хобот крученный!
Советская власть с Гитлером справилась, а с тобой, битлаком, в два счета
разберусь! – кричал отец, топча ногой записи «дипперполцев».
В книжном шкафу задрожали стекла, с полки упал и сломал себе голову
пластилиновый Ричи Блэкмор.
– Что ты делаешь, – закричала мать, – я, между прочим, деньги на эти кассеты
давала.
– Делают в штаны, а я перевоспитываю твое воспитание! Вырастила Махно!
–
Разобравшись с записями, отец приступил к гитаре. Я выпятил грудь и засучил
рукава.
– Ты что на меня, советского офицера, руку вздумал подымать? Да, да, да я, я
тебя… Да я з-з-з – знаешь … Да я так их, их, их. Су, у, уб, бчиков крутил!
– Надорвешься! – сопел я под тяжестью отцовского тела
– Посмотрим, посмотрим, – заваливая меня в кресло. Послышался хруст
ломающейся гитары.
Казалось, это хрустит не гитара, а весь мир, да что там мир, хрустела и
ломалась Вселенная.
– Я
под кровать гитарные ошметки.
– Ничего, ничего, – хорохорился победивший отец, – еще будешь благодарить!
– Пусть тебя начальство благодарит, а я ухожу из твоего дома.
Квартиросъемствуй без меня! – и, громко хлопнув дверью, я выбежал на двор.
Неделю я не ночевал дома. Дни проводил на берегу лесного озера,
примыкающего к нашему микрорайону: здесь пахло молодой листвой и
озерной тиной. Ночь коротал на чердаке: под ногами хрустел шлак, по ноздрям
шибало птичьим пометом. Я осунулся, почернел, пропах костром, тиной и
голубиным дерьмом. На восьмой день на меня был объявлен розыск. На
девятый, как отца Федора с горы, меня сняли с крыши и привели домой.
– На кого ты похож! – воскликнула мать.
– Je me ne suis pas vu pendant 7 jours – ответил я. («Я не видел себя 7 дней»)
– Ты шутишь, а я все эти дни не сомкнула глаз.
На деле все выглядело несколько иначе. Все эти дни между родителями
возникал приблизительно такой диалог:
отец – Как ты можешь спать, когда твой ребенок неизвестно где?
мать – Нечего лезть в воспитание с такими нервами. Походит и вернется!
отец – Что значит походит! Где походит? Это же твой ребенок!
мать – Хорошенькое дело. Может, я поломала его гитару!? Может, я истоптала
его записи!?
отец – Я поломал! Я и починю!
мать – Он починит! Не смешите меня, у тебя ж руки не с того места растут!
отец – У кого руки! У меня руки! Я, между прочим, слесарь 4 разряда!
мать, – Какой ты слесарь! Сколько ты им был? Ты же кроме как орать, сажать, да
валяться в засадах, ничего не умеешь!
отец – Ты напоминаешь хер дей найт.
мать – Сам ты хер, а еще член партии!
Но вернемся в день моего возвращения.
– Отец все эти дни места себе не находил! – сообщила мать.
– Где, в засаде? – съязвил я.
– Зачем ты так, – мать грустно покачала головой. – Отец переживал, что так
получилось. И гитару твою, между прочим, чинил.
В квартире и правда– стоял тяжелый запах столярного клея, живо напомнивший
мне заваленный костями двор силикатного комбината. К нему примешивался
хвойный канифольный дух.
– Сын, я был не прав, – сказал мне вечером отец.
– А с этим мне что делать? – я указал на гитарные ошметки.
– Я починю, слово коммуниста, починю! – твердо заявил отец. – Я уже, между