Бумажные души
Шрифт:
Я провожу указательным пальцем по его груди и дальше, по животу. Чувствую, как он покрывается гусиной кожей, как встают тонкие волоски. Ингар спит, но не весь полностью. Там, внизу, он проснулся, и я осторожно приподнимаю одеяло.
Я чувствую его запах – я привыкла к нему, он мне нравится, отчетливый запах железа и крови – и медленно отгибаю одеяло.
Я не касаюсь его, только смотрю. Глаза привыкают к темноте, зрение обретает глубину и остроту, я различаю серо-голубые оттенки.
Скрипнула кровать: это я подползаю ближе.
Он лежит у Ингара
Когда у меня бывает женское, мне не хочется отдаваться Ингару обычным способом, и я пускаю в ход руки и рот. После этого я часто чувствую облегчение, освобождение. Как будто его что-то давит изнутри, саднит, и лишь благодаря мне все, из-за чего он делается напряженным и нетерпеливым, вытекает из него до последней капли.
Я понимаю, что мне нравится просто смотреть. Смотреть и не трогать его.
Я медленно опускаю руку, она зависает прямо над ним, чувствую, как волоски щекочут мне ладонь.
Запах становится явственнее. Я почти чувствую его вкус у себя во рту.
Оставить то, что приятно, значит страдать, а страдать значит укрепляться духом.
Я провожу языком по деснам и нёбу, впиваю его запах, представляю себе, как утоляю голод. От вожделения голова идет кругом, от секундных приступов жара тело трепещет, истекает соком.
Я вожделею, но сопротивляюсь вожделению. Еще немного смотрю на Ингара, а потом убираю руку и прикрываю его одеялом.
– Ты чего? – спрашивает Ингар – он вдруг проснулся.
– Ничего.
Не буду ничего делать, думаю я, пока он не вернется. Я поворачиваюсь к Ингару спиной, он прижимается ко мне сзади, и мы на какое-то время затихаем.
Страдай, прояви терпение, чтобы затем преисполниться надеждой.
Я уже почти засыпаю, когда Ингар вдруг произносит:
– А еще Нагая дева называется безвременник. Знаешь, почему?
– Потому что цветет не в то время? – сонно гадаю я.
– Да… А еще потому, что, если принять ее яд, можно оказаться в нигде. В месте, где нет ни пространства, ни времени.
– Я была там, – говорю я. Веки все тяжелеют, тяжелеют.
Умирать не страшно, думаю я. Умирать – это блаженство.
Я просыпаюсь от того, что мне холодно, и сразу понимаю: я в постели одна.
– Ингар? – зову я, хотя уже знаю, что это бессмысленно.
Одевшись, я выхожу в холод и темноту и иду домой. Идти мне примерно час.
После безветренного снегопада белый покров стал еще толще. Я бреду, оступаясь, вниз по склону, к нашему лесу. В горле у меня стоит ком. Не только из-за Ингара; я боюсь того, что меня ждет дома. Я все еще по-детски боюсь, что мать накажет меня.
Час проходит в белой мгле; последний отрезок пути я прохожу медленнее, словно пытаясь отсрочить неминуемое.
В домах горит свет, и я понимаю: там не спят.
Я слышу крики. Разумеется, нас ищут.
Открываю калитку, делаю глубокий вдох, укрепляюсь духом, готовясь принять материнский гнев, и обхожу дом. Но меня встречают
Шум исходит из курятника.
Передо мной разлетается во все стороны что-то белое на белом, и я не сразу понимаю, что именно. Оно лежит на спине, дергается, брызжет кровь.
Наконец я понимаю, что в воздухе летают не только снежинки. В воздухе летает белый пух.
Белый комок на земле – это курица. У нее нет головы, но она еще жива.
Глава 27
Квартал Крунуберг
– У вас есть дети?
Студенту факультета журналистики, наверное, еще не исполнилось двадцати пяти, хотя выражение глаз делало его старше.
Ларс Миккельсен, руководивший отделом по расследованию преступлений на сексуальной почве, совершенных против детей, ждал этого вопроса, потому что этот вопрос задавали всегда.
– Нет. У меня нет детей, – ответил он.
Это было необычное интервью: до сих пор обоим удавалось избегать личных тем. Студент задавал вопросы о проблемах, возникших в связи с преобразованием уголовной полиции в Национальное оперативное управление, а также о том, что изменилось в ведении расследований.
– Тяжело ли, по-вашему, расследовать сексуальные преступления против детей, если у тебя самого есть дети? – Студент натянуто улыбнулся, словно ему было неловко задавать личный вопрос, да еще так неожиданно.
Миккельсен стал руководителем отдела в начале восьмидесятых; в то время он без колебаний отвечал на такой вопрос “да”. Через десять лет, когда он встретил свою теперь уже бывшую жену и влюбился, ответ стал звучать более обнадеживающе: “н-ну…” Когда спустя пятнадцать лет и четыре выкидыша они развелись, вопрос начал вызывать у Миккельсена уныние.
Теперь ему было за шестьдесят. Он наблюдал, как люди приходят работать в полицию и увольняются из полиции, и многие увольнялись не в последнюю очередь потому, что были или собирались стать родителями.
– Конечно, таким полицейским труднее, учитывая, чему нам приходится быть свидетелями на службе, – ответил наконец Миккельсен.
– Окей… – Студент выключил диктофон. – Огромное спасибо, что уделили время.
– Не за что. Если понадобится дополнительная информация – пишите, звоните.
Студент ушел. Миккельсен еще посидел за столом, размышляя о том, как он ответил бы на заключительные вопросы, если бы говорил совершенно свободно и без цензуры.
Он, вероятно, рассказал бы, что жена категорически не соглашалась на его предложение усыновить ребенка – ее устраивали только собственные дети. Она была на десять лет моложе Миккельсена и не оставляла надежды; вскоре после развода она встретила другого мужчину и за два года успела родить двух детей. Дальше Миккельсен поведал бы, что он, в свою очередь, завел карликового пуделя, который и десять лет спустя все еще будил его по утрам, облизывая ему пятки. А сам он хранил молочные зубы пуделя в маленькой шкатулке, как любой нормальный родитель.