Бунт невостребованного праха

Козько Виктор Афанасьевич

– Надо брать, - сказал он. И в то же мгновение десят­ка уже была у него в руках.

Я еще и рта не успел раскрыть, как он обратился ко мне с новой инициативой:

– Знаешь, есть примета: чтобы не было несчастья, найденные деньги необходимо сразу же потратить.

Я тоже знал такую примету. К тому же мысль эта для меня, как я уже говорил, была совсем не новой. Страх быть завербованным американской разведкой прошел, я был уже под защитой доблестных и родных органов. Десять долларов в Америке, оказывается, нормальные деньги, за них любой наш колхозный механизатор мо­жет продаться: и соберет, и посеет, и вспашет. Я чуть-чуть добавил, поскольку все же инициатива исходила от меня и десятка мне досталась халявно, и мы купили бу­тылку настоящего виски. А закуска... Закуска у советских

людей за рубежом, даже в Америке, даже в Организации Объединенных Наций всегда своя. И всегда неизменная: черный хлеб, луковица или чесночина и шмат сала. По­сидели хорошо в моей комнате, в нашем представитель­стве. Правда, не очень громко, выпивали будто под оде­ялом, включив радио и пустив воду, чтобы не засекли спецслужбы, вот только чьи - наши или американские, я после виски запамятовал. Хотя память ко мне в тот день вернулась, надо сказать, незамедлительно. Как только я расстался со своим собутыльником. Расстался и решил подсчитать, сколько у меня осталось долларов на подар­ки и сувениры друзьям и близким. Занятие было, конеч­но, пустое и бесполезное, счет своим долларам я знал и так прекрасно. Но на деле вышло, что я совсем ничего не знал. Посчитал раз - десятки не хватает. Посчитал два - опять десятки нет. И на третий раз - результат тот же. И я все понял. Десяточка-то, найденная мной в Нью-Йор­ке и сразу же пропитая, оказывается, была моей же лич­ной, кровной. Во дают, господа империалисты, дурят трудовой народ...

И по дороге домой на высоте десять тысяч метров над землей я именно об этом и думал. Думать было удобно. Это ведь не работать. Ко всему же, в самолете Москва - Нью-Йорк на высоте десять тысяч метров пассажирам, в том числе и советским гражданам, давали выпить. Это в то время, когда дома вовсю свирепствовал сухой закон. Нет, не так уж плохо делит Бог. Советскому человеку, чтобы его не обнесли рюмкой водки, необходимо только сесть в самолет Нью-Йорк - Москва и подняться в небо на высоту десять тысяч метров. И я еще в самолете над Тихим и Атлантическим океаном пил водочку. Но счас­тья не было. Потому что на полдороге до Москвы начал ощущать беспокойство за судьбу человечества. Скажу вам правду, думал о нем, о человечестве, не очень хорошо. Думал о том, что человеку уже пора запрещать законами что-либо делать для всего человечества, для его пользы и из любви к нему. Ибо не выживем, не выживем...

IX

Ах, как сладко косилось. Как в чистом детстве спится. Как в смертном сне пьется и естся. Как птицы летят, как рыбы плывут, как травы растут и, потягиваясь на утрен­ней зорьке, распускаются цветы. И такая легкость во всем теле, такая сытость в металле косы, что она, казалось, не косит, а бреет. И бежит, и летит, и плывет, не человеком управляется, а сама по себе порхает бабочкой над лугом. Взмахнет крылом - прокос, взмахнет другим - и луга нет... А луга и не было. А травы еще не наросли, даже не оторвались от земли. И коса была и зазубренной, и ржа­вой. И косить в ту пору было чистой воды сумасшествие.

На косу наткнулись случайно... Хотя, с другой сторо­ны, в той случайности была своя строгая закономерность, предопределенность. День был такой. Время и место ве­ликих именно своей простотой и обыденностью откры­тий. На каждом шагу. Потому что все эти открытия были прежде всего в памяти и совести. Память и совесть, как раковой опухолью, были поражены болью и страданием предвосхищения таких открытий. На дедовом и отцовс­ком, могло оказаться, и их дворе. Где было под рукой все для счастья. Дом, сарай, садик, колодец и даже пруд, озеро. Собственное озеро на своих ж сотках. Потому что тут обустроился полешук, любящий воду. Может, с одной стороны, слегка и ленивый. Но в целом - это ведь все же он выкопал для себя озеро, чтобы среди лета, когда край как пожелается свежей рыбки, не бежать на реку, а ло­вить карасиков в свое удовольствие у себя же под хатой.

0н и челн перетащил с реки сюда же. И сейчас этот его челн, будто человек с разрезанным и выпотрошенным животом, нечто вроде египетской мумии, черно растресканный, лежал на берегу у воды. И весельце возле него покоилось, в свое

время ловкое, ясеневое, а сейчас слов­но скорченная искалеченная рука с изъеденной време­нем, охваченной тленом, готовой вот-вот развеяться пра­хом ладонью. Само же озеро на крестьянском подворье было как открытая сквозная рана...

Раненые люди шли по смертельно изувеченной на сто­летия земле, И все, что видел глаз, было в их знании, опыте и уже отчуждено, отторгнуто от них, от человека.

И на родной праматери-земле сам человек казался себе инопланетянином, Эти же - тем более, потому что души их были уже там, в звездном мире.

Это были приверженцы и отцы идеи и проекта безракетного освоения космоса. Межпланетного космичес­кого колеса, способного бросить человека в далекие звез­дные миры, Как и на заре своего существования, на новом витке человеческой спирали мысль их вернулась вновь к колесу, которое могло бы катить не по тверди земной, а уйти в невесомость, в космос. И были они не мечтателя­ми-фантастам и, а скорее ползучими, хотя и дерзкими реалистами. На только что закончившемся всесоюзном совещании далеко отсюда, в уюте и благолепии большо­го города, областного центра, фантасты провалили с трес­ком этот проект, чем очень удивили автора. Он обратил­ся к фантастам, почти небожителям, как к последней инстанции: помочь, не материально, конечно, откуда у них деньги, просто поддержат, одобрят, и то слава Богу.

Но получилось совсем наоборот. Фантасты были дер­зкими и смелыми лишь в своих шизофренично-бредо­вых творениях, за письменным столом и чистым листом бумаги. А на деле - это были очень осторожные и край как приземленные люди: человечество еще не имеет та­кой площадки, такого пункта опоры, чтобы оторваться от Земли и ступить во Вселенную. А ко всему - время останавливаться, ребята, с техникой. Осторожнее с ней. Время думать об отчем доме. После именно этих слов автор не выдержал, закричал, словно большевик в семнадцатом году:

– Неправда! Есть такая площадка. Есть пункт опоры! И как раз именно возле нашего родительского дома.

Вот они и пришли к этому родительскому отчему дому. Своей колыбели. Для кого в переносном смысле, а для кого и в прямом - для скромного и тихого техника-полешука, автора проекта, уроженца здешних мест, непода­леку от которых, да и здесь, наверно, ровно тысячу лет назад крестилась Великая Русь. Его и наши предки при­нимали христианство. Брали крест и ставили свечу. И та возженная здесь в глубокой древности свеча выходила потом на весь христианский славянский мир, пока в конце первого своего тысячелетия свет ее не полыхнул планетарно и убил святые воды. Опоганил вновь леса. Накрыл скверной жилье человека, зверя, птицы. Одним ослепи­тельно ясным мигом показал человеку, уже державшему Бога за бороду, нищету и суетность его, поставив на гря­дущее тысячелетие крест на всем живом здесь: былинке малой, козявке и самом человеке.

И человек, автор космического проекта, несколько часов назад с такой дерзновенностью утверждавший силу духа и разума, бросивший вызов всем трезвомыслящим, не верящим в его идею и мысль, сидел на пороге своего отчего дома и плакал. Плакал, потому что не знал, его ли это дом. Хотя память, что направила ноги именно сюда, говорила: не сомневайся, твое и твоей матери это сели­ще, ты слышишь, как пахнет брагою. Брагой пахнет, потому как испокон веков жили здесь хмельные люди. Брагой жизни пахнет.

Той самой, что не дала тебе умереть в детстве, когда мать твоя была посажена на питание колхозными палоч­ками. Не сомневайся, уговаривала его память: чьей же еще, как не вдовьей только, может быть такая развалюха-хата. Этот скособоченный сгнивший колодец, это старое рас­сохшееся корыто, впопыхах брошенное среди двора. Ты видишь склонившуюся над ним мать и себя видишь - это ведь ты сбил росу на траве. Чуть выше голову, и ты посмотришь в глаза самому себе.

Но он боялся поднимать голову, боялся пораниться оком о давнюю свою память. И не верил той памяти, потому что сомневался в самой реальности сегодняшнего дня. Сомневался, что так же, как тысячу лет назад и ты­сячу лет вперед, светило и будет светить солнце. А его еще нет и не будет уже. Ему дан только миг сегодня. И этот миг испепелен пламенем планетарной свечи.