Бунт невостребованного праха
Шрифт:
И беженцы и страннопришлые люди пошли по земле, сироты, ибо детство их было порублено войной, старость похоронена перестройкой и гласностью. Семейная пара таких скитальцев - старик со старухой облюбовали себе хатку в полесской глубинке, в бывшем Турово-Пинском княжестве, между городом Пинском и селением Достоевым, в деревушке Лунино. Хатка была ничем не примечательна и досталась новоявленным беженцам почти даром. Хаты в сельской местности в конце второго тысячелетия от Рождества Христова внезапно и резко упали в цене. Местные старики и старухи вдруг решительно и коллективно принялись умирать. Их не всегда успевали вовремя хоронить. И некоторые из них мумифицировались в своих хатках, лежали, как набальзамированный Ленин в своем мавзолее или святые старцы в какой-нибудь лавре. Но хатка, доставшаяся двум старикам в Лунино, была чистой. Хозяев похоронили по православному распорядку. Пару лет она, правда, пустовала. Наследники завязли в городе, а охотников из местных заселить ее не отыскивалось. И старику
Но как бы там ни было, с этим пустозельем старику со старухой пришлось посражаться. Особенно досталось старухе, хотя она не жаловалась и не нарекала. Наоборот, была рада: выправила пальцы, пораженные городской болячкой по имени подагра. Уже к концу лета ее искривленные пальцы стали прямыми и ровными, словно у девочки. А крапиву, и не только молодую, но и старую, задубелую, она могла рвать, обходясь без рукавиц, голыми руками, чем была безмерно горда.
Так же безмерно она гордилась и обретенным ей на старости огородом, землей, познанной ею на склоне лет. В этом познавании было нечто бесконечно притягательное и чарующее. Хотя бы потому, что познание никогда не было окончательным, завершенным. Каждый миг, каждый час таил в себе все новые и новые открытия и сюрпризы. И пусть они не всегда были радостными, ради них стоило жить и каждый раз по утрам пробуждаться, чтобы видеть парящую, вскопанную тобой по утренней заре землю, торопливо уползающего вглубь ее толстого выползка, чувствовать мягкую податливость земли в твоих пальцах, ее благодатную и плодоносную силу, с которой она заставляет заявлять о себе брошенное твоими руками семя.
Это было сродни некой новой религии, культу брошенного в землю и проросшего семени. Зарождение этого культа поначалу было стихийно, утилитарно: кушать хочется. Но постепенно это "кушать хочется" отошло на второй план. А на первый вышла радость, радость человека, витавшего где-то в облаках и неожиданно обретшего землю и захлебнувшегося от восторга этого обретения. Оказывается, и он что-то может сам, своими руками, на что-то способен: посадить дерево, выкопать колодец, вскопать грядку и бросить в нее семя. Осчастливить не только человечество, но и своего ближнего: сына, дочь, самого себя. Вот уж действительно - не дано человеку знать о себе, о своих талантах.
У старухи особо родила капуста. На удивление не только овошеводов деревни Лунино, но и Достоево, и города Лунинца, и всего бывшего Турово-Пинского княжества. Кочаны росли по пуду и больше. И не только напоказ - один, два, а все остальные задохлики и недоростки. Сколько она кустов капусты высаживала, столько пудов по осени этой самой капусты и убирала. Соседи с ума сходили от зависти: перекармливаешь ты их удобрениями, слово, наверное, знаешь... Старуха только усмехалась и помалкивала и не мешала соседям воровать у себя свежевысаженную в грунт рассаду. Но ворованная рассада больших урожаев не давала. Что было вообще немного дивно, потому что в этом краю, да и не только, наверно, в этом, повсеместно ведомо: прибыток в дом от краденого, а не дарованого.
Старик специализировался больше на огурцах. Его увлечение сим овощем объяснению поддавалось с трудом, потому как и всходили они у него хило, родили слабо, были отметны непредсказуемой кривизной и кособокостью. Может, потому, что старик высаживал их или слишком рано, или слишком поздно. А в общем одновременно и рано, и поздно. Старик был хитрый, он хотел, чтобы у него всегда были самые ранние, самые первые огурцы, а также - и самые поздние. Старуху к своим огуречным грядкам он и близко не подпускал. Из-за этого они по весне находились в стадии непрекращающихся военных действий. И спали врозь, и следили друг за другом, чтобы противная сторона не принесла урону будущему урожаю, каким-либо образом не навредила посаженным ими в землю семенам.
Кроме огурцов старик занялся еще и садом. Несколько плодовых деревьев осталось от прежних хозяев. Но они уже были стары и больны и принадлежали больше мышам, муравьям, мошкам да мухам, что денно и нощно рылись и роились над ними, уничтожая остатки корней и еще в цвете будущую завязь плодов. Обходя окрестные поля с останками еще столыпинских хуторов, в уже советское время стянутых в единое коллективное хозяйсто, в одну деревню, старик обнаружил непонятным образом не истребленные временем яблони, груши. Не совсем одичавшие. Оказывается, породу, если она есть, и в дереве не так-то просто убить. Почти век, столетия одичании не лишили окончательно деревьев памяти, вкуса того первого плода, которыми они разрешились по молодости.
Старик узрел. И над тремя яблонями трудился почти неделю. Они уже плодоносили, и старик определил их возраст как пять-шесть лет. Первая яблоня была похожа на почти изведенную на Беларуси наливную белую антоновку. Антоновку, при поспевании которой внутри видны семечки. Сейчас эти семечки, конечно, не просвечивались, хотя само по себе яблоко было белотелым. Вторая яблоня смахивала плодом на благородный штрифель, но и вдвое меньше. Меньше, внутри розово. И необыкновенно запашисто. Сортность третьей яблони старик определить не смог. Размером яблок она больше походила на дичку - та же отвращающая зеленушная кислость от одного только взгляда скулы уже набок. Но это оказалось всего лишь умелой маскировкой. На вкус плоды были до приторности сладкими. Старик таких яблок не любил, взялся выкапывать ее только за компанию с двумя другими. Втайне про себя радуясь тому, что Бог послал ему эти три уже взрослых дерева. Кто знает, успеет ли он найти и вырастить, довести до плодоношения белую антоновку, отпущено ли ему столько веку. И он трудился, выкорчевывая, высекая из диких зарослей лозы, хмеля, мелкой осинниковой, калиновой поросли, не жалея пролитого пота, а пару раз поранившись топором до крови. Отступив на полметра по диаметру от каждого деревца, орудуя саперной лопаткой, топором и ножом, он последовательно обрубал и извлекал корни всех пусторастущих кустов, доверяя больше собственным пальцам, чем режущему и колющему инструменту. По истечении недели этот тяжелый труд был закончен. Яблони при всем их стремлении сохранить верность породе, были все же дикими и имели стержневой корень. Он оставил в сохранности каждому дереву больше метра их главного корня, твердо веря и зная, что этим уже безусловно сохраняет им и жизнь.
Среди кустов, зарослей лозы он сделал просеки метра на три, продвинув каждую вперед, по высоте яблонь, обкопанных со всех сторон, но все еще в полный рост стоящих яблонь. Закончив с просеками, аккуратно, упираясь в ствол деревцев руками и плечом, обрушил все три яблони на просеку, корнями - в сторону прогала, поля, чтобы, вытаскивая, не повредить крону. А крона у яблонь, несмотря на дикость произрастания, почти тюремное заключение в зарослях лозы, была сформирована на удивление умело и точно. И он молил Бога, чтобы сохранились все ее ветви. Это ему удалось, и он был рад, что в руках еще есть сила, что деревца легли на землю, как он того и хотел, только вполголоса вскрикнули, расставаясь с диким, глубоко ушедшим в землю стержневым корнем. При этом он тоже вскрикнул, хотя знал, что жалеть нечего, стержневой корень в выкопанной им просторной яме зарубцуется, разрастется и станет подобен кроне дерева. Дерева уже окультуренного.
Старик пометил крестиками южную сторону лежащих на земле яблонь, чтобы так же строго относительно солнца и высадить их в своем саду. Сел на краю самой большой выкопанной им ямы, достал сигареты и закурил. Курил, а носком сапога, а потом и руками принялся ковырять взрыхленную землю у обломка стержневого корня, как будто что-то искал, искал и знал что. Но ничего не находил. Земля была на удивление мягкой, словно ее кто-то каждый год изнутри, из глуби специально рыхлил и обрабатывал. И это очень походило на правду, потому что там, где он добрался до тверди, дальше вглубь уходили многоточечные норы. Это работали земляные черви-выползки. Он знал их норы, только не думал, что они могут так глубоко уходить в землю.
Перекурив, старик обнял, словно ребенка, первую яблоню, стараясь сохранить всю одерненную и замшелую, приставшую к стволу землю, чтобы так, с родной землей и посадить ее на своем участке. Приствольной и корневой земли было пуда под три, немало весила и сама яблоня. Но он справился, вынес ее из зарослей на чистое. Вынес и следующую яблоню, хотя и с трудом. Это была антоновка, невысокая, но на три ствола. И он прикинул, что один из них кривоват и староват, его придется обрезать. Но оставил эту работу на потом, силы вытащить антоновку из зарослей целиком достало. А вот с последней непонятной породы яблоней справиться не мог. Она была постарше двух первых и какая-то очень гордая - высокая и гонкая, и земли на ее корнях было побольше, чем на двух яблонях вместе взятых.