Бунт в "Зеленой Речке"

Уиллокс Тим

— Что-то в этом роде, — повторил Хоббс. — И что лично вы думаете об этой теории?

— Лично я полагаю, что все зависит от личности того, кто наблюдает, и того, за кем наблюдают, — ответил Клейн.

Хоббс кивнул:

— Очень верно подмечено. — Похоже, ответ Клейна начальнику понравился. — Не все люди в состоянии извлечь пользу от изучения паноптической машины. Они просто не выдерживают исходящий от этой идеи свет. А еще меньше они готовы вынести свет самопознания.

— Принуждение людей к самопознанию

может оказаться опасным занятием, — заметил Клейн.

— Отчего же? — спросил Хоббс.

У Клейна не было ни малейшего желания провоцировать Хоббса. Не собирался он и вылизывать начальству задницу — хотя бы потому, что Хоббс не из тех, кому это нравится. А впрочем, какая разница? Судьба Клейна все равно уже решена… Раз уж Хоббс пережил песню Дорис Дей в исполнении Клейна, то цитата из Платона его тоже не разъярит.

— Вы помните подземную пещеру, описанную в „Республике“ Платона? Ну, сон Сократа?

Хоббс подался вперед.

— Седьмая Книга, — сказал он. Брови начальника разгладились от возбуждения: казалось, он задержал дыхание. — Поясните вашу мысль.

Клейн проглотил слюну.

— В глубокой пещере, вдали от солнечного света, прикованы люди. Их головы зафиксированы так, что они видят только свои собственные тени, отбрасываемые на стену пламенем костра. Перед теми, кто вступает с ними в разговор, эти пленники отчаянно защищают свое незнание мира, и Сократ спрашивает: „Если бы им в руки попался человек, собирающийся снять с них цепи и вывести на солнечный свет, не убили бы они его?“

Хоббс выпустил воздух из легких так, что, казалось, он вздохнул.

— А вы бы убили его? — спросил он.

Клейн посмотрел на Хоббса долгим взглядом.

— Не знаю, — сказал он наконец. — Если смотреть на солнце слишком долго, можно ослепнуть.

— И все же никто не видел будущего лучше слепого прорицателя Тиресия: существуют истины, которые можно познать только во тьме.

— Да, сэр. Возможно, в этом и состоит проблема вашей паноптической машины.

Хоббс выгнул бровь:

— Моей машины?

Клейн промолчал.

— А вы храбрый человек, Клейн.

— Я просто хочу выбраться отсюда и получить возможность глядеть на срою тень на стене…

— Человек вашего типа должен бы научиться здесь многому.

— Человек моего типа? — переспросил Клейн и пожал плечами. — Может, только отсюда тени и кажутся такими привлекательными. Вы представляете себе их тем, чем на самом деле они не являются…

Но Хоббс не собирался отпускать Клейна так просто.

— А почему вы считаете, что с вами дело обстоит не так?

Шел бы ты, подумал Клейн, а вслух сказал:

— Не хотелось бы, чтобы у вас сложилось обо мне превратное впечатление: я всего-навсего обычный зэк, мечтающий о том, чтобы перед ним поскорее распахнулись ворота тюрьмы.

— Вы

уклоняетесь от ответа.

— Даже самые храбрые из нас, — ответил Клейн, — редко набираются отваги для признания существующей реальности.

Веки Хоббса дрогнули: на мгновение Клейну показалось, что начальник сейчас обойдет угол своего стола и заключит его, Клейна, в объятия.

— Virescit vulnere virtus, — произнес Хоббс.

— Боюсь, моя латынь не столь хороша, — признался Клейн.

— Кажется, это переводится как „Сила восстанавливается травмами“.

Клейн подумал о своих травмах — о муках любви, о липовом обвинении в изнасиловании, вследствие чего его и занесло в этот кабинет.

Стал ли он сильнее или просто прибавилось косности и цинизма?

— Это справедливо лишь в том случае, если вы уже были достаточно сильны, — сказал он.

Хоббс торжествующе кивнул:

— Может быть, может быть… Но если дух крепок, отчего не рискнуть?

— Наверное, вы правы, — согласился Клейн. — Вопрос только в том, какой риск и какие травмы.

— Вы полагаете, у вас есть выбор? — спросил Хоббс.

На его лице появилось выражение тоски и отчаяния, что заставило Клейна вспомнить, ради чего он пришел сюда — всего-то и дел, что узнать, предстоит ли ему еще один год отсидки или ждет отеческое напутствие и крепкое рукопожатие на дорожку. А вместо стандартной тюремной процедуры он битый час наблюдает безымянный ужас, весьма смахивающий на безумие, в черных колодцах глаз Хоббса.

— Опять же, — ответил врач, — только иногда.

— Даже у приговоренного к смерти есть выбор, — возразил Хоббс. — Упасть на колени перед палачами или отказаться от повязки на глазах и умереть стоя.

Хоббс, по-видимому, как раз из таких людей. Как врач Рей ощущал сильное желание исследовать состояние начальника, как Марлоу у своего Куртца, и ругал себя за то, что зашел слишком далеко. Но в Хоббсе было что-то гипнотическое. Тем не менее Клейн — всего-навсего заключенный, интересующийся ответом на свое ходатайство об освобождении. И этот заключенный посоветовал врачу осадить назад.

— Да, сэр, — сказал Клейн, — вы абсолютно правы.

Хоббс почуял отступление и, дважды моргнув, откинулся на спинку кресла. Казалось, разговор с Клейном потряс его. Засунув руку в карман, он сжал что-то в кулаке — Клейн понятия не имел, что именно. Будто преследуя отступающего, Хоббс кивнул в сторону бронзового бюста за спиной Клейна и спросил:

— Откуда вы так много знаете о Бентаме?

Клейн прикинул, не заявить ли, что изучает философию кумира Хоббса всю свою сознательную жизнь, но решил, что это слишком опасно: после нескольких десятков лет работы в этой системе Хоббс мог почуять враля с другой стороны тюремного двора.