Буревестник

Матвеев Николай Сергеевич

Тяжелы первые дни войны. Горьки долгие месяцы поражений. Невыносимо смотреть на откатывающуюся на восток армию. Больно и обидно. Но враг не учел одного: война стала общим делом, она касалась каждого, воина стала всенародной!

Враг встречал наши самолеты жестоким заградительным огнем, но ничто не могло помешать отважным воздушным бойцам. Среди них был и Нельсон. Вот когда пригодилось его мастерство и подготовка, полученная еще до войны. Ведь еще тогда, в то далекое мирное время, он считался одним из лучших инструкторов на курсах высшего пилотажа.

С самого начала Степанян уже проявил себя. Он прорвался через огненную завесу

зенитных снарядов, спикировал на вражеские позиции и сбросил бомбы. Высоко в небо взлетели осколки разбитых орудий, как факелы запылали танки.

Каждый воздушный бой, в котором участвовал Степанян, дорого обходился врагу. Он действовал так напористо, смело и стремительно и в то же время так виртуозно, что его стали посылать на выполнение самых трудных и ответственных заданий. И он выполнял их блестяще, не жался себя. А ведь каждый боевой вылет требовал от летчика предельного напряжения сил, собранности и умения. Нельсон многое умел, но он старался уметь и знать еще больше. Он всегда с вниманием присматривался к действиям товарищей, узнавал у них подробности боя, поведение противника, его тактические приемы.

— Нельзя думать, что противник слаб и беспомощен. Лучше его переоценить, чем недооценить, — всегда говорил он.

Это было для Нельсона непреложным законом, и так он поступал всегда.

9

…Надолго запомнился Степаняну один из боев. Запомнился, наверное, потому, что был он одним из первых, потому что впервые младший лейтенант Степанян испытал несравнимое ни с чем чувство ненависти к врагу, воплотившееся в холодный расчет. Этот бой запомнился, наверное, и потому, что дал летчику уверенность в своих силах, без которой немыслимо побеждать. Возможно, еще и потому, что был жаркий мирный день в июле и разморенная зноем пшеница так лениво переливалась внизу, что сама мысль о враге, топчущем эту мирную теплую украинскую землю, на мгновение показалась ему странной, нереальной, словно тягостный сон.

Но мысль эта мелькнула и ушла, растворилась, словно белостенный хуторок, только что оставшийся позади штурмовика. Земля неслась навстречу ИЛу, расчерченная геометрическими узорами колхозных полой. Для истребителей и бомбардировщиков земли может быть неторопливой, плавной, но для штурмовика, привыкшего к малым высотам, она всегда стремительная и близкая.

Может ли летчик вспомнить свои мысли после боя, когда еще разгоряченный устало вылезает из кабины? Наверное, нет, потому что в бою мысли несутся с той же скоростью, что и набегающая земля. Тогда весь он, до последней клеточки тела, напрягается, ожидая главной минуты — схватки с врагом. Некогда подумать о чем-нибудь, вспомнить — время для штурмовика сжимается о плотнейшие грохочущие секунды. Но независимо от волн младшего лейтенанта где-то в глубине его подсознания жили и образы мирной жизни: ослепительный в лучах солнца Баку, прикосновение теплой ладони жены, вопрошающие глаза сына. Эти образы — безмолвные спутники пилота — не мешали, они помогали ему.

Внезапно он заметил впереди широкую, похожую на плотное облако завесу пыли и одновременно боковым зрением увидел, как ведущий слегка покачал крыльями.

— Атакуем, — услышал он в шлемофоне голос командира, но и без команды он знал, что надо делать.

Облако быстро росло, и опытный глаз летчика уже отчетливо различал огромную колонну фашистских войск, растянувшуюся километра

на два. Шла румынская кавалерия, артиллерия на конной и автомобильной тяге, бронетранспортеры, танки. Прекрасная цель для штурмовика!

И опять он затруднился бы ответить на простой вопрос: о чем думал он в оставшиеся до боя секунды, да и думал ли он вообще о чем-нибудь. Ведь он не был уже просто парнем, родившимся двадцать восемь лет назад в маленьком городке Шуша. Не только его ИЛ, но и он сам были оружием, нацеленным на врага, и все служило лишь этой цели. Колонна внизу уже ощетинилась короткими вспышками: начали работать зенитные пушки.

Потом уже Нельсона спрашивали не раз и молодые летчики и журналисты: страшно бывает о бою? И он всегда недоуменно пожимал плечами. Он просто не мог ответить на этот вопрос. Ему не хватало времени в реве мотора и бешеной пляске земли подумать о том, боялся ли он. Наверное, все-таки он не боялся, потому что страх сковывает человека, потому что страх — это сомнение. А он в бою не сомневался. Наоборот, в нем всегда жила твердая уверенность, что его бомбы и пули точно накроют цель. Об остальном он не думал. Об остальном думать было некогда.

…Первый заход. Справа, слева, снизу, сверху загустевший воздух вспыхивает взрывами зенитных снарядов. Штурмовик качнуло. Еще раз. Как в странно замедленном фильме, Нельсон видит лошадей, в смертельном ужасе сбрасывающих седоков, скатывающиеся в кювет фигурки людей, Еще какая-то малая доля секунды — и под ним бронетранспортеры и танки. Ему даже кажется, что он слышит злобный рев их моторов. Пора. Всем телом он чувствует, как бомбы отрываются от ИЛа, и каким-то особым чувством угадывает, что они легли в цель.

Крутой вираж. Спело-желтая стена пшеницы встает на дыбы, закрывая небо. Второй заход. Теперь уже это не та колонна, только что бесконечной лентой тянувшаяся по украинской земле.

Два танка горят, третий слепо вертится на одной гусенице и замирает. Лежит на боку бронетранспортер, и — кажется ли это Нельсону — задранные в воздух колеса все еще продолжают крутиться.

Яростная радость охватывает его, яростная и холодная. Пора. Снова бомбы отрываются от штурмовика, и тут же звук глухих тугих разрывов догоняет его — цель поражена.

Бомбы кончились, но Нельсон продолжает заходы. Он видит на дороге огромный фургон и шестерку измыленных лошадей, мчащихся во весь опор. На крыше фургона и по бокам четкие красные кресты. Рука, потянувшаяся к гашетке пулемета, замерла. Красный крест… Штурмовик с ревом проносится почти нал самой крышей фургона, лошади в ужасе дергают, и неуклюжая повозка валится на бок, переворачивается и замирает на обочине. То ли потому, что летчик видел красный крест, то ли потому, что уж очень странно выглядел этот фургон, лежащий колесами кверху, но он развернул самолет и снова пошел к нему на бреющем полете.

Размахивая руками, из перевернутого фургона выскакивали офицеры и полуголые женщины. Красный крест на передвижном румынском публичном доме!.. Еще один вираж. Теперь спокойно, не торопиться. Пальцы на гашетке. Бегущие фигурки падают в такт биению пулемета. Пусть этот святотатственный красный крест превратится в множество деревянных крестов.

Четыре лошади остались лежать у фургона, а две разорвав постромки, помчались по пшеничному полю, оставляя за собой волнующийся, словно от кораблей, след. За ними устремились и другие лошади, сбрасывая седоков, перепрыгивая и ужасе через горящий металл.