Бургомистр города Верне
Шрифт:
— У нее гость, понимаете?
В конце концов Яннеке все-таки призналась:
— Это офицер, приехавший на мотоциклете. Вон и машина его у тротуара стоит.
Терлинк бесился, глядя на свояченицу. Она способна торчать так целыми часами, если понадобится. Наконец он откинул одеяло и сел на краю постели. Сперва, вероятно, сделал это непроизвольно; Но вспомнив, что не одет, почувствовал, что отнюдь не прочь шокировать Марту, ежедневно отправлявшуюся в семь часов к заутрене. Он сидел так, что, когда наклонялся и натягивал носки, она могла видеть его волосатые ляжки и низ живота.
Он нарочно замешкался. Она вздохнула:
— Не забывайте, Терлинк, что это я обмывала вас с ног до головы, когда вы болели брюшным тифом.
Он резко выпрямился:
— Что вам нужно?
Атмосфера в доме становилась удушливой. Марта поместилась в прежней комнате Эмилии, по другую сторону лестничной площадки. А так как эту комнату давно уже превратили в кладовку, повсюду, включая и коридоры, пришлось распихать старую мебель и большие платяные корзины.
Чувствовалось, что по ночам в доме кто-нибудь — Марта или Мария обязательно не спит. На лестнице раздавались осторожные шаги служанки, шедшей дежурить у больной или возвращавшейся к себе, либо кого-то еще, кто спускался вскипятить воды. И все время свет из-под дверей, голоса, словно шепчущие молитву.
— Мне нужно несколько минут, чтобы поговорить с вами, Терлинк. Можете одновременно приводить себя в порядок.
День был так сер, а небо так низко, как если бы за окнами натянули занавес. На площади открылся рынок. Везде маячили зонтики, с навесов капало.
— Ну, что вам еще?
Он злился на себя за то, что, ненавидя ее, не способен это скрывать.
Вероятно, она не заслуживала ненависти. Ей никогда не везло. Ее муж, гентский органист, а в свободное время дирижер, вскоре после женитьбы заболел, и на уход за ним ушел медовый месяц Марты. По смерти он не оставил ей ни сантима.
Несмотря на это, Терлинк не слышал от нее ни слова жалобы. Она просто называла вещи своими именами. Не считала себя опозоренной только потому, что ей пришлось стать кассиршей в Брюсселе. В сорок пять лет оставалась такой же, как в двадцать, и никогда ни о ком не говорила плохо.
Не проистекала ли ненависть Терлинка из того, что свояченица была дочерью Юстеса де Бэнста?
Чистя зубы, он знаком показал, что слушает ее.
— Я по поводу Эмилии, — ровным тоном начала она.
Тереса и та не посмела бы коснуться этой темы: тут Терлинк был особенно раздражителен. Эмилия — это его личное! Это никого не касается. С зубной щеткой во рту он сердито смотрел на свояченицу.
— По-моему, вам лучше решиться…
— На что решиться?
Ну не прав ли он был, когда не хотел присутствия Марты в доме! Не прошло и десяти дней с ее приезда, а она уже позволяет себе заниматься Эмилией.
— Вы знаете, Терлинк, что я имею в виду. Но вы, вероятно, не знаете другого — что рано или поздно у вас будут неприятности.
Отфыркиваясь, он умылся, взял махровое полотенце. Марта стояла на том же месте, и весь ее вид свидетельствовал, что она решила идти до конца.
— Не далее как вчера доктор Постюмес говорил о ней со мною…
— Постюмес?
На этот раз в тоне его послышалась угроза. Постюмес? Да он, Терлинк, раздавит его, если…
— Перестаньте пыжиться — не стоит труда. Лучше вытрите мыло за ушами.
Постюмес сказал мне только то, что я знала и без него: начались разговоры.
— Об Эмилии?
— Да, об Эмилии. И о вас. Кое-кто, кого вы знаете, спрашивал Постюмеса, вправду ли ваша дочь помешана и не место ли ей в лечебнице…
— Кто?
— Не важно. Люди из ратуши.
Брился Терлинк через день, сегодня бритья не полагалось, и он был почти готов.
— Что ответил Постюмес?
— Что связан профессиональной тайной. Однако есть женщина, которая обозлена на вас…
— Что за женщина?
— Мать Жефа Клааса.
Взгляд ее непроизвольно посуровел. Тереса явно рассказала ей о смерти Жефа и о том, что за четверть часа до этого он приходил к Терлинку. Можно не сомневаться, что в комнате у больной обе сестры, вполголоса и осторожно поглядывая на дверь, часами пережевывали эту драму.
— Так во что же вмешивается мать Жефа Клааса?
Да, во что? А ведь он уже четырежды посылал ей деньги! Так он еще никогда ни с кем не обходился. Он даже не мог бы сказать, какое чувство им движет. Тем не менее факт налицо.
— Шляясь в подпитии по лавкам, она не перестает говорить о вас и об Эмилии. Хотите все знать? Так вот, она дошла до того, что рассказывает, будто ваша дочь привязана к кровати и вынуждена делать под себя; что нормальный человек не выдержит и минуты у нее в комнате — так там воняет; что вашей жене запрещается…
Взволнованная, она на минуту смолкла. Зять стоял перед ней прямой, неподвижный, с тем застывшим видом, который все чаще принимал в последнее время.
— Дальше.
— С чего начинаются такие вещи, знает каждый, а вот чем они кончаются, не знает никто. В Верне вас не любят, Терлинк.
Это правда: его боялись. Ну и что?
— Вам не кажется, что уже хватит держать больную дома? В Де-Панне есть хорошая лечебница, где вы могли бы навещать Эмилию всякий раз, когда…
Неожиданно ей почудилось, что он ускользает от нее. И хотя она по-прежнему стояла в метре от Йориса, ей казалось, что он уходит все дальше и дальше. Он смотрел на нее. О чем он думал?
— Что с вами, Терлинк? Почему вы не отвечаете?
— Я?
Что отвечать? Зачем? Выходит, Марта не понимает.
Он машинально посмотрел на потолок: там, выше этажом, лежала Эмилия.
На секунду глаза его затуманились, кадык дернулся, но свояченица этого не заметила.
— Я не расстанусь с дочерью, — объявил он наконец, и голос его вновь изменился, став таким обычным, словно разговор шел о каком-нибудь пустяке. Нахмурясь, Терлинк вперился в Марту:
— Чего вы ждете?
Она не шелохнулась. Йорис готов был поклясться, что она мысленно читает короткую молитву, чтобы собраться с мужеством и пойти до конца.
— А еще…
— Послушайте, Марта…
Он закурил сигару, хотя еще не пил кофе. Потом прошелся по комнате так, что затрещал пол.