Буриданы. Гибель богов

Анника проснулась, как всегда, от громыхания мусороуборочной машины, и, как всегда, ее охватил бессильный гнев. Машина еще только приближалась к их дому, но шум уже был невыносим. Почему эту работу нельзя было делать немного тише или немного позднее? Создавалось впечатление, что мусорщики нарочно, в отместку тем, кому не приходилось вставать в темноте и рыться в отходах, с грохотом ворочали контейнеры и хлопали дверцами машин. Так это было в Милане, там даже хуже, поскольку Анника жила в районе гостиниц, где мусорные баки стояли сплошными рядами, но и тут, в Париже. Протест черной Африки против тунеядства белых – ибо мусорщиками трудились в основном негры. Только кто их сюда звал? Никто, миновала эпоха не только рабовладения, но и колониализма, нынче негры сами стремились в Европу и, ради того, чтобы до нее добраться, готовы были даже рисковать жизнью, а достигнув цели, страдали от непривычного климата, ходили по зимним улицам с отчаяньем в глазах, но возвращаться домой не хотели ни за что. С французами эту тему обсуждать не стоило, сразу слышались упреки в расизме, даже с Пьером надо было соблюдать осторожность, Анника хорошо помнила, как они впервые летели вместе из Милана в Париж, и по пути из аэропорта до дома Пьера, в электричке, вагон

которой был битком набит неграми, она в шутку шепнула Пьеру на ухо (действительно только в шутку): «Послушай, а ты уверен, что мы в Париже, может, это Найроби?» Пьер промолчал, даже не усмехнулся, и Анника сразу поняла, что сказала что-то очень не то.

Мусоровоз доехал до их дома, послышался знакомый свисток, которым один мусорщик о чем-то оповещал другого – о чем именно, Анника не знала, десятки раз она обещала себе в следующий раз встать и выглянуть в окно, но в нужный миг не могла себя заставить – после свистка же сразу послышалось несколько громких ударов. Куда можно было спрятаться от этого шума? Другие выбрали бы под спальню комнату с окнами во двор, но она в том помещении распевалась. Да и наверняка и там нашлись бы свои источники грохота. В мире, казалось, уже не осталось уголка, где что-то бы не стучало, не гудело, не визжало, не дребезжало, не тарахтело, когда все мотоциклы, сигнализации и динамики случайно замолкали, бухал, к примеру, фейерверк. Хочу на Рухну, подумала Анника жалобно. Одинокий остров, где она в детстве и в юности проводила почти каждое лето и где, помимо прочего, потеряла невинность, остался в ее памяти местом, где тишину нарушали лишь птичье пение, блеяние овец и мычание коров, и где можно было пойти на берег моря и слушать прибой, без того, чтобы к этому примешивались другие звуки, разве что визг чаек. Увы, тоска по Рухну была чисто теоретической, и не только потому, что Анника привыкла к удобствам и не могла себе представить, как можно обходиться без душа и ходить во двор в нужник, просто родители уже продали дачу, после независимости стало невозможно ее содержать, и дорого, и хлопотно, к тому же раньше на Рухну летал кукурузник, а теперь вроде не стало даже вертолета, на который Анника все равно бы не села.

Мусоровоз отправился дальше, к следующему дому, и восстановилась относительная тишина, можно было еще немного подремать, но Анника знала, что если заснет, будет весь день сонной. С наибольшим удовольствием она бы сразу проверила голос, но Пьер еще крепко спал, муж от мусоровоза не просыпался. И почему бы ему не спать крепко и спокойно, разве у него были такие проблемы, как у Анники? Анника завидовала мужу, как она завидовала вообще всем людям с «нормальной» профессией, например младшей сестре Биргит, дизайнеру, или двоюродной сестре Кристель, районному, или, как теперь говорили, семейному врачу – да что про них говорить, она завидовала даже музыкантам, они-то могли после концерта сунуть свой инструмент в футляр, чтобы защитить его от ветра и дождя – а куда было ей прятать голос? Голос всегда был с ней, это была частица ее самой, ее тела, но одновременно и рабочий инструмент, который никогда не должен выйти из строя – поскольку как невозможно класть в стену кирпичи без мастерка, или бурить дырку без дрели, так нельзя и петь без голоса. Другие считали ее везунчиком, которому природа сделала бесценный дар, и только сама Анника знала, что сопровождало этот широкий жест – бойтесь данайцев! – постоянный страх, что в некий жуткий день из горла не выйдет ни единого звука. Она сотни раз видела во сне один и тот же кошмар, как она стоит на сцене, должна спеть арию, оркестр уже берет первые ноты, она открывает рот – и голоса нет. Может, только у летчиков, подумывала она иногда, такая же или еще более нервная профессия, они ведь тоже находятся в зависимости от внешних обстоятельств – случится что-то с мотором, и что ты будешь делать? – но у них есть хотя бы автопилот…

Она повернулась на другой бок, и только сейчас… странно, что это не выскочило сразу, еще недели две назад она каждый раз, открыв глаза, чувствовала, как через голову словно проходит ток, и вслед за этим – ощущение счастья и волнения. Она – и Виолетта! На самом деле, Анника эту партию пела и раньше, даже несколько раз, но всегда в маленьких театрах, во французской или германской глуши, где зритель доволен уже тем, что для него вообще что-то исполняют, или в спектаклях на открытом воздухе, что было далеко от подлинного искусства и служило больше для того, чтобы пополнять семейный бюджет, а вот в Париже… Она вспомнила знаменательный день примерно год назад, когда вернулась из Таллина, или, вернее, из Тарту, и заметила уже в аэропорту, что у Пьера какой-то загадочный вид, до дома муж так и не продержался, едва вырулил машину на шоссе, как выплеснул: «У меня новость. Тебе предлагают роль в Шатле.» Какую, спросила Анника? В Шатле она уже пела, и не только там, но и в Опера, и совсем не маленькие партии, Микаэлу и Церлину, но на оперы Верди ее не приглашали, вердиевских партий, подходивших ее голосу, в принципе было мало, Джильду она в молодости пела, но из армии исполнительниц этой роли выбыла «по возрасту», тут охотились за совсем молоденькими, оставались только Виолетта, Амалия Гримальди, возможно, в будущем Елизавета – но точно не Гризельда, не леди Макбет и, скорее всего, даже не Амелия из «Бал-маскарада». Но «Бокканегру» ставили редко, «Травиату», правда, часто, однако за партию Виолетты была жесткая конкуренция, самая популярная роль, легче всего (или труднее?) прославиться, да еще и написана так, что ее могли петь почти все сопрано, от лирического до драматического. Так что когда Пьер, выдержав небольшую паузу, с гордостью заявил: «Виолетту» (с гордостью, потому что чувствовал и свою заслугу), Анника сначала подумала, не сон ли она видит? Оказалось, что нет, все наяву, но ощущение сновидения не исчезло и теперь, за пару недель до премьеры. Ее преследовали приступы ужаса – а вдруг что-нибудь случится? Например, она простудится, потеряет голос? Премьеру, естественно, не отменят, это она знала хорошо, просто найдут замену, и ее мечта будет разбита…

Она снова изменила положение, на этот раз немного неосторожно, и Пьер сразу заворочался – шума муж не слышал, однако любое движение в кровати его будило. Некоторое время он еще лежал тихо, и Анника уже подумала, что он опять заснул, но вдруг он вскочил, так внезапно, что она даже испугалась, хотя и должна была уже привыкнуть к резким движениям мужа, все-таки двенадцать лет вместе – вскочил и направился, весьма уверенно обойдя в темноте кровать, в коридор и оттуда в ванную. Точно, как отец, подумала Анника. Ребенком она много лет, пока родители не получили новую квартиру, спала в проходной комнате и слышала шаги отца, когда тот шел мимо нее в спальню или из нее, и когда она в первую проведенную у Пьера ночь проснулась на такие же шаги… Понемногу она поняла, что у двух этих мужчин немало общего, оба широкоплечие, с длинными крепкими руками, и неуклюжие, даже характеры схожи, несмотря на национально обусловленные различия в темпераменте, Пьер, правда, разговорчивее, тщеславнее и остроумнее, но ведь отец тоже не был лишен этих качеств, только у него они словно пребывали в спящем состоянии, просыпаясь изредка, в основном, после нескольких рюмок коньяка. И что их объединяло больше всего, это, конечно, примирение с судьбой – отец теперь уже давно был на пенсии, но Анника хорошо помнила время, когда Вальдек Лоодер лелеял честолюбивые мысли стать завкафедрой, помнила и то, как эти грезы потихоньку развеялись. Пьер был моложе и еще сражался, но его упорство тоже из года в год ослабевало. Да и на какую славу может рассчитывать в современном мире музыковед? Написать монографию – это максимум, и этим Пьер и был занят почти все то время, что Анника его знала – но до завершения рукописи было еще далеко, каждая страница требовала недюжинной предварительной работы, надо было рыться в библиотеке, часами слушать пластинки, времени на это уходило много, и его еще следовало найти, оторвать от сна или отпуска, поскольку иные занятия, такие, за которые платили деньги, тоже нельзя было забросить, а все вместе было возможно только при постоянной самодисциплине, а вот этой последней у Пьера в последние годы стало недоставать – ибо, в самом деле, подумала Анника, ну, закончит он свою книгу, и что с того? Бестселлером она все равно не станет, Пьер же писал не о личной жизни певцов, а о вокальной технике, таким образом, наибольшее, на что муж мог рассчитывать, это признание коллег – а разве коллеги признают кого-либо другого, там каждый думал только о себе…

– Sa ei maga?

Это было одно из примерно двадцати предложений, которые Пьер выучил по-эстонски и которыми он пользовался каждый день, раньше, чтобы доставить Аннике удовольствие, а сейчас просто по привычке.

– Ei. [1]

Только ответив, Анника испугалась – надо было воспользоваться отсутствием мужа и проверить голос, а она от рассеянности забыла, стала думать о всяких глупостях. Она это проделала сейчас, как только Пьер лег, прошлась по одному регистру, по другому, третьему, и облегченно вздохнула.

– K~oik on korras?

– Korras nagu Norras.

Эти реплики тоже относились к ритуальным, хотя Аннике так и не удалось объяснить мужу, почему эстонцы приняли именно суровую холодную Норвегию за мерило порядка. Но это и неважно – важно, что муж это более-менее единственный человек, кто действительно понимал ее страх за голос.

– Siis on h"asti. [2]

Исчерпав таким образом одну седьмую часть своих запасов эстонского, Пьер повернулся лицом к Аннике и поднял край одеяла – ну, чего ты ждешь? И Анника без сожаления покинула согретую собственным телом часть кровати и перебралась в объятия мужа. Должно же у человека быть хоть одно место, где он чувствует себя в безопасности.

На парижских узких улицах даже сейчас, после окончания часа пик, было полно машин, так что они передвигались ненамного быстрее, чем пешеходы. В более теплый сезон Анника на репетицию предпочитала прогуляться, не до Опера, конечно, до той было все же слишком далеко, но до Шатле – да, однако зимой вдоль Сены часто дул ледяной ветер, и она не хотела рисковать. Метро она ненавидела, к тому же там всегда можно было подхватить заразу, так что, хотя сразу перед их домом находился вход во станцию, откуда можно было по прямой линии, без пересадки, доехать до Шатле, Анника им почти не пользовалась. После женитьбы они какое-то время снимали квартиру в тихом пригороде и перебрались в центр именно для того, чтобы избегать метро – оттуда Пьер никак не мог каждый день отвозить ее в театр и обратно. Новое обиталище было заметно дороже и поглощало большую часть Анникиных гонораров, но зато она теперь по-настоящему чувствовала, что живет в Париже, а не только ездит туда на работу. Когда не было репетиций, можно было после завтрака выйти на улицу и через пять минут оказаться в Люксембургском саду – почти как Жозефина, с которой Анника себя иногда сравнивала, ведь разве и она не возвысилась столь удивительно, правда, не до императрицы, а певицы, но для Анники это было даже драгоценнее, иногда она жалела, что не меццо-сопрано и не может петь «Золушку», ей было так близко то ощущение чуда, которая овладевает Анджелиной, когда принц просит ее руки. Был ли Пьер принцем? В тот раз, в Милане, когда он пригласил Аннику на обед и там, в одном маленьком неаполитанском ресторане сделал ей предложение, он действительно казался таковым – хорошо одет, с великолепными манерами, рядом с ним эстонские мужчины выглядели изрядными хамами – и, несмотря на это, Анника весьма и весьма колебалась и сначала не ответила определенно, не только потому, что было страшно покинуть родину навсегда, в Милане она ведь только училась, но и потому, что никаких особых чувств к этому «принцу» она не испытывала. Но тогда, едва ли не на следующий же день, грянул путч в Москве, что сделало ситуацию еще драматичнее, выбор, перед которым она стояла, вдруг приобрел чуть ли не экзистенциальный характер – неужели вернуться в идиотскую страну, где даже оперы истолковываются в духе классовой борьбы? – и она сдалась под напором Пьера. Путч, правда, провалился, но, однажды решившись, она не стала ничего менять. Жалела ли она сегодня о своем выборе? Нет, это точно. Правда, ореол Пьера понемногу поблек, то есть, сначала он возник, муж оказался не только галантным ухажером, но и темпераментным любовником – но чем выше в своей карьере певицы поднималась Анника, тем более бледнел ее спутник. Со временем она поняла и то, почему на нее вообще обратили внимание – Пьер, возможно, подсознательно, искал себе в жены молодую певицу, из которой можно создать диву, самонадеянные француженки для этой цели не годились, а вот скромная восточноевропейка из бывшего социалистического лагеря должна была стать достаточно мягким воском в руках очередного Пигмалиона. Но то, что Анника сегодня словно видела мужа насквозь, не уменьшало ее благодарности, ведь Пьер ввел ее в совершенно другой мир, не в экономическом смысле, никакой особенной роскошью он окружить Аннику не мог, но в музыкальном – у Пьера была замечательная коллекция старых пластинок, и несколько первых лет они проводили все вечера, слушая и анализируя, как пели Патти и Тетраццини, Канилья и Тебальди, до сих пор Анника, подобно многим, считала лучшей певицей Каллас, и только Пьер объяснил ей, насколько ошибочна эта внушенная миром денег оценка. Пьер повел ее и к лучшему парижскому педагогу вокала, в Италии Анника хоть и получила хорошую основу, но учеба оказалась короткой, провал путча, как ни парадоксально, нанес Аннике вред, после развала Советского Союза не осталось никого, кто платил бы за ее уроки, из Таллина сразу сказали: «Что вы, у нас таких денег нет…». Жанин тоже работала не бесплатно, в этом новом мире, куда Анника попала, места альтруизму не было, или ты борешься за свое материальное благополучие, или перебираешься под мост через Сену, вот и Пьеру пришлось вначале вложить в ее уроки свои немногие сбережения, однажды даже брать кредит в банке, у родителей он просить не хотел, те хотя и были людьми обеспеченными, но предпочитали жить, ни в чем себя не ограничивая, сыну они дали хорошее образование и считали, что на сем их обязанности исчерпаны…

– Ваш любимый Нотр-Дам, мадам, – услышала она ироничную реплику Пьера и повернула голову направо. Пьер относился к парижским достопримечательностям весьма прохладно, Лувру он предпочитал поставленную в его дворе омерзительную стеклянную пирамиду, а над золотистым Гарнье смеялся публично, называя его эталоном дурного вкуса, зато Анника по сей день не могла не удивляться красоте своего нового родного города, вот и сейчас она почувствовала прямо-таки опьянение, разглядывая в течение тех двадцати секунд, которые потребовались, чтобы переехать мост Сен-Мишель (Пьер джентльменски снизил скорость), силуэт Нотр-Дама. Погода была облачная и при мутном зимнем освещении собор казался серым, словно долго простоявший на воздухе белый пластилин, из которого Анника в детстве любила лепить всяких зверьков. Две тупые, словно недостроенные, по сравнению с таллинскими и тартусскими церквями столь непривычные башни, стояли героически, как двое безголовых мужчин, Анника часто размышляла над тем, в чем состоит их очарование, и, наконец, решила, что, наверно, в том, что они как будто символизируют трагическое бессилие человека перед вселенной и временем. Нет смысла гоняться за невозможным, жизнь имеет очень конкретные очертания, и стремиться к максимуму надо в этих пределах.

Нотр-Дам промелькнул и пропал из виду, они переехали Сите, потом «мост валютчиков», как Анника в шутку окрестила мост Менял, и выкатились к Шатле.

– Kell kolm? [3] – спросил Пьер, остановив машину – числа по-эстонски муж знал.

Анника покачала головой.

– Kas sa ei m"aleta, mul on kohtumine Kajaga. [4]

Пьер глупо вытаращился на нее, Анника засмеялась и повторила последнее предложение по-французски.

– А, верно, – вспомнил Пьер.