Бурлаки
Шрифт:
— Пиши: чуваш Василий Иванович косой. Дальше — Василий Иванович молодой. Записал?
— Записал.
— Записывай: чуваш Василий Иванович седой, Василий Иванович могутной…
За чувашей заступился Кондряков:
— Слышь, старшина, у них в паспортах не так записано. Имена и фамилии у всех разные и настоящие.
— Не твое дело, Кондряков. Захочу и тебя запишу: Мишка черный, а захочу, еще и не так запишу… Записывай, Ховрин: Андрей, по прозванью Заплатный. — Сорокин ощерился на Заплатного. — Только давай, Заплатный, уговоримся: медведей
— Да не ваша! — подбоченясь, отрезала Панина.
— Ой, девка, не гляди, что стар, побереги язычок. Живенько прикусить заставлю… А ты, писарь, запиши-ко давай Сорокина Трофима… Для разводу.
— Кто это Сорокин Трофим? — спросил я.
— Внучек мой.
— А где он?
— Не спорь, а пиши. И дело это не твое. Младенец он еще. Не дорос, поди, до матросов. Ему второй годок пошел, дай бог здоровья. — И старшина истово перекрестился.
К столу подошел незнакомый мне человек в старом кожаном бушлате, с лицом, до глаз заросшим бородою.
— Я к твоей милости, Василий Федорович. Прими ты меня вместе с бабой, ради Христа. Куда она без меня. По чужим людям таскаться ей, что ли? Да и я без нее тоже ни то ни се, сам знаешь, Василий Федорович.
— Не могу, Спиря. Баб держать на казенных судах запрещено. Правил таких нету.
— Она поварихой может. Да постирать там.
— Опоздал, Спиря. У меня уже есть такая повариха. Куда твоей жене! Погляди-ко, девка — ягодка.
— Ягодка, да не для твоих зубов, — проворчала Катерина. — Прими уж лучше этого Спиридона с женой, а меня уволь.
Спиридон повернулся к Паниной.
— Что ты, девка! Я не знал, что ты уж в поварихи поступила. На живое место кто же позарится. Да и моя баба — какая она повариха? Ты уж как-нибудь того… — Спиридон встал на колени перед Сорокиным и попросил: — Василий Федорович, благодетель. Много благодарны мы тебе. Сам знаешь, сколь годов я тебе крыши поправлял. Возьми мою бабу в свое хозяйство. Все она на месте будет.
Сорокин погладил свою рыжую бороду, подумал и сказал:
— Ладно. Встань, Спиря. Посылай жену к нам в, деревню. Это самое, можно, в деревню если… Пиши, сынок: Спиридон Кошелев… Записал?
— Готово, — ответил я.
Старшина просмотрел список, оглядел свою команду и ласково проговорил:
— Остальные господа, давайте отсюда на берег. Больше матросиков не требуется. Ваканций не будет. Не обессудьте… Есть еще петля, ну да и шея для нее имеется. Старшим матросом у нас будет Пепеляев. Вахромей.
По трапу, расталкивая народ, поднялся на судно — легок на помине — сам старший матрос Вахромей. Он заметно был навеселе.
— Наше вам почтение. Сорок одно с кисточкой, полтора рубля сдачи. Господину волостному старшине!
— Хе-хе-хе! Здесь я не волостной, а старшина карчеподъемницы, — усмехнулся Сорокин.
Заплатный заметил:
— Похож на волостного. Тоже рыжий и
Сорокин побагровел и бросил злобно:
— Чего, чего? Я тебе на плесе, смотри, последние кишки из твоего худого брюха повытрясу. Паспорт-то у меня. Вот где твой паспорт. Что хочу, то и ворочу. Я начальник!
— Видно, что начальник, — с улыбкой пробурчал Заплатный. — Только голос у тебя, как у комара…
— Молчать! Я ведь и кусать умею.
В старые годы, еще когда только начиналось паровое судоходство, по Каме ходил пароход под названием «Близнецы». Это были два отдельных деревянных судна, скрепленные брусьями. На одном стоял паровой котел, на другом — машина, а между ними, в так называемом шалмане, — гребное колесо.
Наша карчеподъемница походила на этих «Близнецов». Тоже два судна, два баркасика, сажен по десять в длину, связанные поперек толстыми бревнами. Над шалманом перекинут сосновый вращающийся вал для подъема карчей. Над валом ферма — два столба с перекладиной. На перекладине разные тали — «вистоны», цепи, крючья. На одном из «близнецов» — каюта старшины, на другом — кладовая.
Матросы жили на особом судне — брандвахте. Одну ее половину занимала кухня — камбуз, другую — кубрик. Во всю длину кубрика двухэтажные нары; Только в конце помещения стояла отдельная койка для старшего матроса. Половицы в кубрике прогибались. Из копаней через широкие щели брызгала вода. Пришлось немедля взяться за откачку. До вечера мы проработали у насоса, выплевывавшего за борт мутную, вонючую воду.
После скупого ужина назначили суточную вахту. Начать вахту пришлось мне.
Старший матрос объяснил мои обязанности. Вахтенный должен колоть дрова, топить печи на кухне и в каюте старшины, мыть полы, швабрить палубу, на ночь поднимать на мачту фонарь, караулить лодки, снасти. Спать вахтенному не полагалось.
Команда устроилась на покой, а я вышел на палубу. Наступила теплая летняя ночь. Тихо. Только где-то в кустах журчит вода. На лугах перекликаются коростели. Через палубу бесшумно проносятся летучие мыши. На высокой мачте тускло маячит фонарь. От всего этого меня стало неудержимо клонить ко сну.
Я уже задремал было на бухте каната, как на брандвахте скрипнула дверь. Ко мне подошел старший матрос с большим обломком кирпича в руке.
— Вахтишь?
— Сам видишь, — ответил я. — А тебе чего надо?
— Ничего не надо. Проверить пришел. Якорь на корме видишь?
— Вижу.
— Грязный весь, ржавленый. Его, знаешь ли, надо хорошенько вычистить. Бери кирпич.
Я принял из рук Вахромея кирпич.
— Тебе ночью все равно делать нечего, вот и поскоблись немножечко. Утром погляжу. Якорь иваныч должен блестеть, как плешь.
Вахромей ушел, а я принялся чистить якорь, нарушая тишину благодатной ночи противным скрежетом кирпича о ржавое железо.
В кубрике кто-то выругался по моему адресу. На палубе появился старшина Сорокин.