Бурлаки
Шрифт:
— Четвертак.
— Вот-вот. Ты получишь двадцать пять копеек, а Юшков заработает на тебе трешницу да оштрафует на рубль в свою пользу. Вот она — нажива на рабочем хребту.
Я слушал Кондрякова и сердился на Петра Николаевича, который упорно старался перевести речь на другое.
— Если перед Миколой нет дождей, лето всегда будет дождливое. Мокрое будет лето…
— Я за это самое сколько по Сибири страдал, — продолжал говорить Кондряков, не обращая внимания, на ворчание старика.
— Мокрое, ребятушки, нынче будет лето, мокрое…
— Не бойся, старик, не промокнешь. Эх! Крепко сидят у нас на шее эти мизгири… Ну да поживем — увидим…
В
В воскресенье я проспал до десяти часов, а когда встал, Казаковцев был уже в форме, заставил и меня почиститься.
— Потому — праздник, — наставлял меня старик. — Может, господа придут кататься на лодке. Все чтобы было в порядочке. Может, придут.
Казаковцев подмел все дорожки, вымыл с мылом казенную лодку, на мачту поднял путейский флаг.
Предположения оправдались. Часов в двенадцать явились господа. Первыми прибежали два гимназиста — племянники Желяева, потом пришел сам начальник затона, техник путей сообщения Желяев — полный господин с пушистыми усами — под руку с барыней. За ними горничная несла две пузатые корзины со снедью.
Казаковцев вытянулся перед начальством.
— С праздничком, ваше благородие, Александр Афанасьевич. Доброго здоровья, Софья Васильевна.
— Здравствуй, — пробурчал Желяев. — Готова лодка?
— Готова, ваше благородие, пожалуйте.
Я помог Петру Николаевичу столкнуть лодку в воду. Первой вошла в нее горничная с корзинами, потом сам Желяев.
— Сонечка, давай руку, — повернулся он к жене.
Барыня охала, ахала, но никак не решалась шагнуть через борт.
— Обождите, Софья Васильевна. Я сейчас досочку приволоку, доску.
Я предупредил Казаковцева. Притащил трап. Один его конец мы приспособили на борт лодки, другой положили на кочку. Желяев подал барыне руку. Она встала на трап, оступилась и одной ногой попала в воду.
— Петр! Ты что наделал? Скотина! — закричал Желяев.
Бакенщик бросился с носовым платком к ногам барыни.
— Прости ты меня, старика, матушка Софья Васильевна. Сейчас ножку обсушу. Я…
Старик не договорил. Желяиха злобно пнула его ботинком прямо в лицо. Желяев выпрыгнул из лодки, резко оттолкнув ее от берега. Одно весло упало в воду. Лодка поплыла. Горничная ухватилась за оставшееся весло и неумело стала подгребать к берегу.
Гимназисты хохотали, барыня визжала в истерике. Петр Николаевич стоял, опустив руки, по лицу его текла кровь. Желяев продолжал кричать:
— Ты, старый козел, попомнишь у меня! Выдумал тоже — «доску приволоку».
Через день Петра Николаевича вызвали в город. Обратно он приехал с другим бакенщиком. Погрузил старик свои пожитки в лодку, простился с нами и отправился вниз по Каме, сам не зная куда.
В тот же день новый бакенщик выгнал меня с квартиры. Я перешел к Михаилу Егоровичу Кондрякову в затон, где он жил в своей собственной землянке.
Однажды, вечером над рекой протянули на север запоздавшие журавли.
— Тоже, должно быть, запоздали с ремонтом-то. Поздненько открыли навигацию. Справная птица летит с юга в апреле, а теперича июнь, — пошутил кто-то из рабочих.
— Вот так бы и мне улететь… — мечтала Катя Панина.
— Улетишь. Скоро все улетим, только неизвестно, где сядем, — говорил Андрей Заплатный.
Действительно, работа в сарае подходила к концу. Еще день-другой — и расчет. Уходи куда знаешь.
Уже многих рабочих Юшков уволил за ненадобностью. Одно за другим вышли из затона отремонтированные суда. Осталось последнее — карчеподъемница, которую должны были отбуксировать в Кай, в верховья Камы. Старшина карчеподъемницы Василий Федорович Сорокин не раз говаривал с нами, чтобы мы шли к нему в команду. Но работники знали, что это не лучше сарая Семена Юшкова, и не соглашались. В верховьях и от голода намучишься, и комары до смерти заедят.
В последние вечера почти все оставшиеся в затоне собирались у землянки Михаила Кондрякова. Как-то раз Андрей Заплатный пришел раньше всех, и я осмелился спросить его:
— Дядя Андрей, а почему у тебя такое лицо израненное?
— Как сморчок, моя рожа? Правильно. Только не всегда я такой был; как теперь, друг мой Ховрин. Служил я машинистом на «Ольге». Знаешь, с деревянным корпусом была?
— Маленький был я. Не знаю.
— Ладно, не перебивай, — вдруг обидчиво заявил Заплатный и продолжал уже спокойно: — Кончил я когда-то техническое училище. Всего добился своим умом да горбом сын флотского кочегара. И где я только не служил машинистом и механиком. И на море служил, и на Волге, и на Амур-реке. А потом попал на Каму. Шли в тот год, после японской войны, забастовки. Бурлаки тоже не отставали от мастеровых. У нас на «Ольге» в ту пору команда была дружная… Мы потребовали, чтобы хозяин за погрузку платил нам отдельно. Он отказался. В Перми было дело. Вызвал хозяин грузчиков. А они тоже свои ребята. Мы, говорят, против своих не пойдем. Мы снова к хозяину. А он уперся, как бык в колоду. Мы взяли да и решили уйти в затон. «Отдать носовую! Отдать кормовую! Вперед до полного!..» Шли мы мимо полигона, а тут пушки пробовали. Я на вахте стоял в машинном отделении. Вдруг как ударит. Меня будто кипятком ошпарило. Очнулся в больнице. Вылечили кое-как да в тюрьму посадили. Не бунтуй, значит. С тех пор и рожа у меня на всех чертей похожа, и нога испорчена, и в механики никто не берет. Прозвище мне дали Заплатный. Свою настоящую фамилию я уж забыл давно, а ведь Панин — моя настоящая фамилия. Хотя я и «права» имею, как машинист, а тереблю паклю. Ну, да, кажется, уже и оттеребился, — с усмешкой закончил Заплатный свой рассказ.
— Почему оттеребился? — спросил я.
— От Вахромея слышал: завтра расчет.
— Что делать-то будем?
— Пойдем к Сорокину. Куда сейчас поступишь? Работы в затоне больше нет. Матросов на пароходы в апреле набрали.
На другой день нам объявили о расчете. Деньги выдавал сам подрядчик. Он прикинулся ласковой лисичкой.
— С богом, братцы. Не поминайте лихом Семена Юшкова. Всякое было. На работе и поругивал кое-кого. Сами знаете — спешка. На будущий год милости просим. Хватит работенки, слава богу, у Семена Юшкова.
На артель Юшков выставил ведро водки. Кондряков от вина отказался:
— Мягко стелешь, Семен Кузьмич, да жестко спать.
Юшков сверкнул глазами.
— Вольному — воля… Спасенному — рай.
Василий Федорович Сорокин, крепкий старик лет шестидесяти, с курчавой рыжей бородой, в белой рубахе навыпуск, в жилетке, принимал матросов на свою карчеподъемницу. Меня, как грамотного, Сорокин усадил рядом с собой и заставлял записывать людей в книгу. Сам он внимательно рассматривал паспорта и диктовал: