Бурные страсти тихой Виктории
Шрифт:
Посмотрел одну фотографию, вторую, третью.
Вика не успела понять, которая из них разозлила его больше остальных. Может, та, с пощечиной?
Он вскочил и швырнул снимки на стол. Они разлетелись, и одна из фотографий спланировала прямо в тарелку с борщом.
— Дря-янь! Ты такая же дрянь, как эти похотливые суки! Почему никто из вас не может оставить меня в покое! Хоть бы вы все провалились!
Вот это да! Куда в момент подевалось его благодушие? Его уверенность мужа и главы семьи, у которого одна-единственная женщина — его жена? Теперь уже она не
— …С самого детства мне не продохнуть от бабской назойливости. Я никогда не был свободен. «Женщины — слабый пол»! Какой дурак это придумал. Рыбы-прилипалы! Акулы!
«Определился бы, что ли, — акулы или прилипалы? К какому виду он относит меня?»
Странно, Петровский кричит, чуть ли не слюной брызгает, а у Виктории какая-то необычно ясная голова. Почему она с самого начала не чувствовала себя такой спокойной и рассудительной? И даже снисходительной к расходившемуся мужу?
А всего-то она уличила его в обмане. Не поймешь, когда она ему верит — плохо, когда не верит — еще хуже.
— И главное вдолбили в голову: женщин нужно уважать. Почему я всегда должен был их уважать? Почему желание женщины для мужчины закон?! Почему я никогда не мог женщину оттолкнуть? Назвать ее тем именем, которое она заслуживает?
Он яростно потер лоб, словно его мысли ворочались внутри черепа, как живые, и этим причиняли ему боль.
— В какой-то миг мне показалось, что ты — единственная, которая ничего не станет от меня требовать. Лезть в глаза со своей любовью!.. Тебе показалось мало, что я женился на тебе! Ты хотела еще владеть мной единолично. Как своей вещью, своим рабом!..
И ведь не устает. Как там говорил Райкин? Привязать бы к его ноге динамо-машину, пусть дает ток в слаборазвитые районы. «И кричит она, кричит, а голос слабенький!» Нет, голос у ее мужа не слабенький, но визгливые нотки в нем присутствуют. Александр Петровский исполняет соло на нервах.
— …А я не твоя собственность! И вообще ничья! Решила меня шантажировать? Вот этими погаными фотографиями? Была бы ты умной, поняла бы, что эта баба — самовлюбленная дура, но она крутит всеми мужиками в той фирме, где я работаю, и мне надо либо увольняться оттуда, либо принимать как должное ее дурацкую любовь!
Он упал на табуретку и глухо зарыдал.
Виктория испугалась. Она ожидала какой угодно реакции, но такой… Как, оказывается, трудно жить на свете красивым мужчинам. А она-то думала, что им все легко дается.
— Саня! — Вика подняла руку, чтобы его погладить, но он ее оттолкнул.
— Теперь я понимаю, почему в последнее время у нас развелось столько геев. Женщина может достать любого мужика до печенок! Потому они и бегут в объятия друг к другу.
Договорился!
Глава двадцать вторая
Они уснули, обнявшись, на паласе в гостиной.
Если между ними и произошла разборка, то это была самая странная разборка из всех, которые случаются между супругами.
Санька раздраженно обошел ее, от растерянности столбом стоявшую, и скрылся в своей комнате. Вика ощущала себя потерянной оттого, что все получилось не так, как она хотела. Самое смешное, что она чувствовала себя виноватой. Как будто ударила ногой лежачего.
Оставить все как есть? Разве не этого она добивалась? Уйти к себе в комнату и привычно закрыться, и пусть он делает, что хочет. Но поступить так тоже не получалось.
Она зашла в гостиную и увидела, что Санька сидит на паласе, обхватив колени, и смотрит в одну точку.
Вика осторожно присела рядом. Господи, как трудно говорить неприятные вещи человеку, которого совсем недавно вообще берегла от всяческих нервных потрясений.
— Саш, — сказала Вика, — я думала, что у меня получится. Ну, не обращать внимания. Делать вид, будто ничего не происходит. Понимаешь? Многие так живут и ничего. Но у меня не получается. Наверное, я слишком тебя любила…
— Любила, — повторил он. — Уже в прошедшем времени.
— Может, и теперь еще люблю, — вздохнула она. — Но смириться не могу. Наверное, я просто эгоистка. Ты ведь не моя собственность, и глупо требовать, чтобы ты принадлежал только мне.
— А я хотел бы принадлежать только тебе, но у меня тоже ничего не получается. Происходит какой-то дурной гипноз. Умом понимаю, что нельзя этого делать, а веду себя как кролик перед удавом. Тот, что пищит, но лезет!
Он обнял ее за плечи, но без каких-то там намерений, а просто по-дружески, как обнимают близкого человека.
— Между прочим, я тебя понимаю. Я и сам… Когда позавчера ты где-то задержалась, я чего только не передумал, и когда представил, что ты в это время с кем-то другим, чувствовал, что зверею… И напрасно твердил: посмотри на себя, какое ты имеешь право девочку подозревать… Но и вправду ощущал какое-то первобытное чувство собственника.
— На самом деле мы встретились на кладбище, как ни странно это звучит. Я ходила на могилу к бабушке, а он… Леонид сидел возле могилы отчима, у которого в тот день была годовщина смерти. И когда он предложил меня подвезти, я не отказалась. По дороге мы заехали в садик за его сыном, а потом он помог мне открыть калитку. Я ведь и звонила, и стучала, а ты не открывал.
— А я так нажрался. Сидел с ружьем и думал, это у меня в голове звенит.
— Я ни в чем перед тобой не виновата.
— Я знаю.
— Может, давай поедим?
— Давай, — согласился он. — Ты заметила, что после того как позлишься, аппетит прямо-таки зверский?
— Заметила.
Они поели и выпили. С какой-то особой грустью неизбежности расставания. Даже в этом они были похожи, в своей реакции. Как глупо, что ничего нельзя поделать! То есть можно было бы на этой волне потребовать у Саньки слово, что он никогда больше себе такого не позволит. И он слово даст. И его нарушит. И в конце концов возненавидит Вику за то, что она заставляет его постоянно чувствовать себя клятвопреступником.