Буря на Волге
Шрифт:
— Спасибо, Мотря! — при этом он всхлипнул и, смахивая слезу, продолжал: — За это я тебя отблагодарю, всем ублаготворю...
Только после того, как стих порыв благодарности, он заговорил своим, пронинским, языком:
— Зачем эта Феколка к тебе залетала? Небось, чего-нибудь клянчила?
— Муки попросила на хлебы.
— И ты раздобрилась?
— Дала немножко, смелют, так принесут. Видишь, погода стоит — жара, тишина. Свезли рожь на мельницу, и они не мелют, - сказала Матрена, спахивая мучную пыль с фартука.
Пронин от этих слов точно проснулся. Вот они где денежки,
«Эх, и олух я, право, олух царя небесного, зачем за землей надо было кидаться, когда можно и другим делом заняться? Будь у меня паровая мельница — озолотился бы в год», — думал он, проходя в избу. Всю следующую ночь его мучила бессонница. Лекарства, данные про запас врачом, Пронину не помогали. Ему грезились шипящие паром машины, крутящиеся жернова и мешки, наполненные до краев зерном... Вскочив с постели до восхода солнца, он, босой, всклокоченный, расхаживал по просторной избе, скрипя рассохшимися половицами, и обдумывал план будущей постройки.
А хозяева ветряных мельниц в это время смотрели на небо, нет ли где тучки. Но установившаяся тишина разрушала все надежды мельников. Они проклинали плотогонов, сваливая всю вину безветрия на них. «Это они, сволочи, опередили нас с молитвой к богу и вымолили у него тихую погоду для своих плотов», — думали мельники.
Но мужику от этого было не легче, на него в это лето навалилась двойная беда: хлеба долго не зрели, а когда созрели — молоть негде. Вот тут-то и изъявил желание благодетельный Пронин помочь мужикам избавиться от такой беды в будущем. «Если на ветряных мельницах берут два фунта с пуда, так ведь они горючего не тратят, а едут на божьей шее. Если я буду брать четыре фунта с пуда, повезет ли мужик молоть? Хе, хе! Как же это он не повезет, нужда-то-матушка, опять прижмет, а окромя как ко мне, возить-то будет некуда», — улыбаясь, думал Пронин и подсчитывал, сколько можно замолоть на четыре камня в час, в день, в месяц, в год. Он сходил уже и подсмотрел участок земли для постройки мельницы. Но беда в том, что земля-то мужицкая.
«Как же быть с мужиками? — думал он.— Пожалуй, лучше всего это дело увязать со старостой».
Участок земли, которую облюбовал Пронин, — небольшая возвышенность, называемая Солянищем, — од-ним краем прилегал к берегу Волги. Мужики давно уже бросили ее засевать и оставили под выгон.
— Мотря! — приоткрыв дверь, крикнул он.
— Иду-у! — отозвалась с кухни та и, улыбаясь, вошла в избу.
— Чего ты делаешь там?
— Обед стряпаю.
— Брось все да иди позови старосту. А по пути купи-ка водки побольше да закуски, чтоб была покрепче водки.
— Может быть, хрену? — осведомилась догадливая Матрена.
— Вот-вот, верно. Да не забудь и ветчинки фунтика два-три. Оно, глядишь, с хреном-то и хорошо.
Вскоре Матрена вернулась.
— Ну, как? Чего сказал староста? — спросил Пронин.
— Баит, приду, только теперь недосуг, пошел с понятыми да сотскими чей-то плетень разламывать. Землю, слышь, мирскую пригородили...
Ждать пришлось недолго. Топая пыльными сапогами, с дубовиной в руке, не крестясь, вошел разгневанный староста.
— Здорово живете!
— Добро жаловать! — поклонился Пронин.
Староста все еще ворчал, тряся бородой, затем поставил палку в угол.
— Батюшка наш совсем с ума свихнулся. Садов около двадцати десятин нахапал, а сегодня опять было пригородил мирской земли десятины три. Да еще и в драку полез, косматый дьявол, когда начали разламывать плетень. Так вот и норовит, анафема, в бороду вцепиться. Хорошо — ребята дружные, скоро раскидали.
— Двигайся ближе к столу, Прохорыч! — крикнул Пронин, вынося из-за перегородки полштофа с водкой.
— Хорошо, Ларионыч, подвинемся, это можно, — крякнул, потирая руки, староста, — Чего это у тебя, али праздник?
— Большой праздник, Прохорыч, вроде дня рождения....
— Ага, понял... — улыбнулся Прохорыч, глядя на полштофа.
— Как же ты, батенька, промахнулся тогда с ребенком?
– проговорил староста, еще ближе подвигаясь к столу.
– Не говори, Прохорыч, бывает и еще хуже...
– тяжко вздохнул Пронин, разливая стаканы и подвигая один из них старосте.
— Ну, с обновлением жизни!
— Кушай, во славу божью!
Староста перекрестил раскрасневшееся волосатое лицо, сузив замаслившиеся глаза, и стал пить мелкими глотками.
– Ветчинкой, вот ветчинкой с хреном, — пододвигая глиняную плошку, сказал Пронин.
— Спасибо, вижу, — все еще морщась и вытирая бороду, проговорил староста.
– Вот чего, Прохорыч, — начал Пронин.— Задумал я одно дело... Посоветуй, пожалуйста. Гляжу я на мужиков - жаль, голова, мучается народ, сам видишь, при своем состоянии сидит без куски хлеба, негде смолоть зерно. А если еще так простоит недели две, тогда что? Прямо ведь беда... Так, чтобы в будущем народ не мучился, подумал я паровую мельницу выстроить. Деньги у меня кое-какие остались, пожалуй, хватит... Ну, кой грех, если не хватит, подзайму. Ты, чай, и то не откажешь для такого дела, — говорил Пронин, наливая повторно стаканы.
— Хорошее ты дело задумал, Ларионыч. Мужики будут век молиться за тебя, — А сам думал: «Ну и захапа, сволочь!»
— Прихлебнем еще по одной, бог-то велел до трех... — сказал Пронин, видя, что староста о чем-то задумался.
Еще выпили по стакану.
— Где думаешь строить? — спросил староста, намазывая тертым хреном большой ломоть ветчины.
— Право, и сам знаю. Посоветуй, пожалуйста! Облюбовал было я Солянище. Знаешь, из каких соображений: подальше от деревни оно, и в смысле пожара, и все такое... А главное — подъезд хороший.
— Да, это ты ловко выбрал, лучшего участка по всей округе не найдешь, — заключил староста.
— Но вот в чем беда, Прохорыч: земля-то мирская, выгон, хоть она и пустует давно, а загораживать как-то нехорошо. Я бы, конечно, мужикам уплатил, если согласятся.
— Ничего, Ларионыч, я покалякаю с мужиками, ведь для них же стараешься, — льстил староста, а сам думал: «Все для них да для них, а денежки за помол для кого? Ну и хитер, бес сухой».
— Устрой все сам, Прохорыч, чтобы мне не возиться с мужиками. Что хочешь делай — не любят они меня. На-ко вот на расходы-то, — Пронин сунул пачку кредиток старосте.