Буря
Шрифт:
Барахир все-таки предчувствовал, какую-то беду, и не смотря на то, что братья были найдены, и где-то впереди (как незыблемо верил он) ждала его возлюбленная его, — день ото дня становился все более мрачным; все обдумывал что-то, хмурил лоб, но так и не мог придти к какому-то очевидному решению — в эти дни, чаще всего его видели с Дьемом; Дитье-художник все старался уединиться, или же взглянуть, хоть бы и издали на Веронику… Впрочем, на Веронику, как то было очевидно, старались смотреть многие. Рядом с Вероникой старался пребывать и Даэн — он и сам не отдавал себе отчет в том, какая такая сила влечет его к этой девушке, старался и не задумываться над этим; однако, Рэнис, который все-время так же был поблизости, день ото дня бросал на него все более хмурый взгляды — Даэн эти взгляды замечал, болезненно воспринимал их — вздрагивал, жался, однако, все не отходил, и с наслажденьем, даже и с жадностью пытался не пропустить ни одного слова Вероники…
И вот, в тот самый день, когда эльфийское войско выступило из Ясного бора, народ Цродграбов остановился у подножий Серых гор, к югу от ворот орочьего царства, на окраинах того леса, где Вероника провела двадцать с лишним лет. Конечно, во множестве развели костры; конечно смеялись, восторгались, а говорили то все, про грядущие свершения, про чудесную западную страну, о которой толком никто ничего и не ведал.
Вероника, предавшись воспоминаньям, отошла в сторону, а рядом с ней были Рэнис, Даэн, и Сикус. Маленький человечек все плелся где-то позади, болезненно вздыхал, и, как только ему казалось, что Вероника поворачивается в его сторону — тут же спешил укрыться за каким-нибудь древом: он, несмотря на многочисленные выражения ее благосклонности, вновь уверял себя в полной собственной ничтожности, вновь ему было больно от того, что взгляд этой Святой прикасался к такому «гаду», как он.
Вероника была задумчива, была печальна, все оглядывалась на эти деревья, и вспоминала Хэма, Мьера, свою юность, свою Любовь — хотя, конечно же, любимый был рядом, за руку ее держал, но она все ждала, когда скажет он какое-то слово, как-то утешит ее. Между тем, говорил ни Рэнис, а Даэн, который неотрывно вглядывался в Веронику:
— Если бы у меня была гитара!.. Вероника — не для вас это мрачное место! Нет, нет — говорю вам: вы должны жить в счастливейшей, озаренным светом солнца земле, в самом Валиноре! Если бы у меня была моя гитара, я бы посвятил вам столько прекрасных нот — они так и кружат, так и кружат в моей голове!..
Рэнис, жаждущий только, чтобы Даэн оставил их, бросил на него испепеляющий, презрительный взгляд, и отчеканил:
— Нет смысла изводить сердце любовью, особенно, ежели любовь эта не ваша! Зачем доставлять себе эти страданья, когда все равно нет никакой надежды на ответ? Не лучше ли обратить свой взгляд на кого-то иного…
Даэн немного нахмурился, однако, ничего не ответил, но все продолжал вглядываться в лик Вероники, все ожидал, что же она ему скажет — Вероника же обратилась к Рэнису:
— Ты не справедлив. Любовь можно приветствовать, но никак нельзя осуждать это чувство. Я вижу: любовь Даэна ко мне, тебе не нравится. Но, разве же, не в том смысл бытия, чтобы любить каждого? Да — и я люблю Даэна, и я стараюсь любить каждого, и ты Рэнис, полюби его…
Тот покачал головою:
— Хорошо, если ты всех любишь, как братьев и сестер, но здесь, ведь иное чувство. Он, ведь, не зря так за тобою ходит…
— Что говоришь ты? А как же не ходить ему, когда нравиться?..
Рэнис нахмурился и проговорил:
— Что ж — если ты не хочешь, чтобы он уходил, так я этого хочу; потому что я лучше вижу, чего он хочет. И вот я говорю ему: поди прочь, или же изведай моего клинка…
— Что говоришь ты! — вздохнула Вероника, и с испугом, с болью взглянула на Рэниса.
Этот проникновенный взгляд девичьих очей несколько смутил вспыльчивого по природе своей юношу, он даже и не нашелся, что ответить, даже и взгляд свой потупил. Однако, надо сказать здесь, что нечто мрачное нависало над ними в обледенелых ветвях деревьев, что-то незримое давило им на плечи и самое худшее, что было в характере Рэниса находило теперь поддержку: он чувствовал раздраженье, и даже не отдавал себе отчет, что раздраженье это не к Даэну, а к самому себе, за то, что не нашел в себе сил объяснить Веронике про Робина, позволил себе так сильно в нее влюбиться. И вот он стоял, опустив голову, и самые разные чувства перемешивались в нем — и, наверняка, все это, из-за одного только присутствия Вероники, закончилось бы не так плачевно, как закончилось, но тут вмешался Сикус.
Человечек этот все время простоял, схоронившись за стволом ближайшего древа, и слышал он эту беседу, и так ему одиноко то было! Он, ведь, чувствовал, что Веронике больно, что совсем не эти препирательства Рэниса и Даэна ей нужны, и вот, когда говорила она, что все должны любить друг друга, так и возник в нем этот порыв — подбежать к ней, и сказать что-то: он и сам то еще толком не знал, что именно объяснить, однако, когда выкрикнула девушка с болью: «Что говоришь ты?!» — так и не выдержал он больше, так и бросился к ним; и Рэним, принявши его за какое-то чудище, выхватил клинок, и только вмешательство Вероники уберегло Сикуса от рокового удара.
Щупленький этот человечек как-то весь сжался, весь напрягся и до такого состояния, что, казалось, вот сейчас весь разорвется; и не смел он взглянуть на Веронику, и хоть смотрела она на него с нежностью — он сам себя так настроил, что только страдание от этого взгляда испытывал. И прохрипел он надорванным голосом:
— Хотя бы не далеко… Я вас так прошу… Немного отойти, и я вам… Я вам кое-что сказать должен… Ну, пожалуйста… Я ж вас очень прошу…
И он весь задрожал, чувствовал он на плечах огромную тяжесть, и, как удара ждал ответа Вероники, и он знал, что если она скажет «нет» — так броситься он бежать в глубины леса, и будет бежать так, до тех пор, пока силы совсем его не покинут, и тогда вот — повалится он под каким-нибудь деревом, и замерзнет там, объятый черными корнями.
Но Вероника отвечала:
— Да, да, конечно же отойдем. Но что же ты, бедненький, так дрожишь. Ну, конечно же отойдем…
И он положила свою легкую ладошку к нему на плечо, обернулась к Рэнису и Даэну и им молвила:
— Ну, а вы то побудьте вдвоем; и, ежели не договоритесь, друзьями не станете, так ни с кем из вас разговаривать не стану…
Конечно, сказала это она в шутку, но так выразительно взглянула на Рэниса, что тот почувствовал некое облегченье: конечно же, она единственно его не как брата любила, но тут же вспомнил он, что спутала она его с Робиным, и почувствовал на плечах прежний гнет, потупился, пробурчал что-то неопределенное да и замер так, ожидая, когда они отойдут подальше.
Сикус, который едва доходил Веронике до плеча, и который очень был похож на иссушенный обрубок дерева, несколько раз обернулся, и все боясь взглянуть на нее, с мукой выдавил:
— Еще хоть немножечко… Ну, на двадцать то шажков…
Она провела рукой по его подрагивающей, пышущей болезненным жаром голове, и тихо спросила:
— Что ж теперь то случилось?..
Они отошли уже шагов на пятьдесят, и за стволами не было видно не только Даэна и Рэниса, но даже и отблесков костров от лагеря Цродграбов, стояла такая мертвенная тишина, что, казалось, они единственные остались в мире.