Буря
Шрифт:
И он начал читать. Сначала он очень волновался, сбивался, даже и с начала начинал, однако, в конце концов голос его окреп, и он даже успокоился с виду, хотя все продолжал исходить прежним жаром:
— Я видел вас, в снегах, в туманах, В холодном ветре, в темноте; И в мрачных, колдовских обманах; И даже в мертвой пустоте. И вот распахнутое небо: Созвездья серебром горят, И в черноте, как крошки хлеба, Светила падшие летят. И, словно падшие светила — По щекамСикус закончил это стихотворение, и некоторое время лежал, как мертвый, без всякого движенья, но вот, наконец, прошептал:
— Сейчас вижу светлое облако — это Вы. Нет — теперь безумие отошло, и я чувствую, что вы, Святая, не сделаете мне плохо. И простите меня за эти вопли. Простите за боль, которую причинил… Были еще стихи, я их помню, я бы вам рассказал, но я стану рассказывать с таким чувством, что они станут последними — сил то совсем немного… И совсем мне и не жалко жизни своей, но вам то больно станет, ежели…
Он не договорил, а она все целовала его, и шептала:
— Очень хорошие стихи, спасибо Вам. Это вы… Святой, да Святой страдалец. Бедненький, родненький Вы мой брат… Вы, Святой, Вы знаете, как Вы сердце мое всколыхнули?! Знаете, как теперь и я стихи молвить хочу?!.. Я же никогда стихи не сочиняла, а сейчас вот вам, родненький, стихами отвечу. Ну, так и слушайте:
— За высокими долами, и за бурными морями, На берег песчаный, лучами пригретый, Правит бег лазури волна. Поцелуем воздушным обнимет, В теплом блеске тихо шепчет она: «Ах, за бурными морями, за высокими долами Лежат людские королевства. Там жизнь кипит, там кровь течет, Ну а смерть всех их сюда приведет. Позабудут все страсти, все боли, Наважденья, судьбы своей роли; В тихом-тихом печальном движенье, Над тобой милый брег пролетят, В те просторы, где мертвые спят…»— …Ну, вот. — Вероника смущенно улыбнулась. — Совсем даже и не стихи получились, а будто бы рассказ какой-то…
Сикус вновь открыл глаза и смотрел на нее уже спокойно, с таким благоговеньем, с каким смотрят на небесный свод. Так, глядя друг на друга, пробыли они на одном месте минут десять, и стал их пробирать холод. Тогда Вероника огляделась и поняла, что наступил уже тот поздний час, когда сумерки почти полностью вытеснили останки дневного света, и, ежели и осталось что, от этого света, так совсем немного: тени сгущались все более, и вскоре должен был наступить такой мрак, что даже и собственной руки, поднесенной к лицу, не было бы видно. Стволы не пропускали даже малейших отблесков от костров, а собственные следы, еще можно было различить, но с большим-большим трудом.
И вот Вероника помогла Сикусу подняться, и поддерживая его, побрела по этим следам. Сикус чувствовал себя умиротворенным (пусть и ненадолго); конечно — рядом была Вероника, и она, силой своего духа, вырвала его из отчаянья, но Рэнис и Даэн оказались в одиночестве, и на них то тьма отыгралась — случилась настоящая драма, описанная ниже.
Итак, когда Вероника ушла, Даэн и Рэнис остались предоставленные друг другу. Они стояли в молчании, и, быть может, самым лучшим теперь для них было бы разойтись, однако, какая-то незримая сила все их сдерживала; и первым заговорил Даэн:
— Я бы хотел что бы мы были друзьями…
Но в голосе его не было искренности — был испуг перед чем-то неведомым, был мрак, была боль, тоска; можно было понять единственное его желание — броситься вслед за Вероникой.
Рэнис, конечно, почувствовал все это, и раздражение его только возросло. Он поднял голову, и теперь уже смотрел на Даэна неотрывно, с холодной усмешкой. И с раздраженьем он проговорил:
— Нам не быть друзьями, и ты сам понимаешь почему — так что не к чему эти лживые речи! Лучше отвечай — оставишь ты Веронику по хорошему или…
Он не договорил, но по его гневливому взгляду итак все было ясно.
А вокруг не было никак цветов кроме серых, переходящий в черный; даже и снег напоминал какую-то изгнившую плоть. Вся эта мрачность еще как-то и не замечалась, когда поблизости находилась Вероника, однако, теперь давила — теперь и мысли навевала исключительно мрачные, отчаянные. Лица стоявших поблизости казались уродливыми, и в этих глубоко залегших тенях теснилась, казалось, одна злоба, непримиримость…
Даэн, никогда прежде не гневавшийся, испытывал сейчас тяжесть, испытывал даже и боль, словно бы кто-то тяжелой, черной дланью сжимал его голову. При этом, его чувства к Рэнису, становились все более враждебным: они неотрывно глядели друг на друга, и с таким выраженьем, что — того и гляди бросятся, вцепятся в глотки, точно звери хищные, голодные.
— Нет, нет — ты подожди. — говорил Даэн. — Ты скажи-ка, кто позволил тебе Рэнис выступать от ее имени. Ни она ли, ни Вероника ли совсем недавно говорила, что ей одинаково приятно общаться и с тобою и со мной?!
— Говорила так, потому что скромна! А теперь — убирайся прочь!.. А, ты думаешь: раз она так сказала, значит, так оно на самом деле и есть? Нет — по настоящему то любит она меня одного меня, а тебя — просто терпит, по доброте своей душевной! Потому терпит, что думает будто это дело благое!
И вновь, и вновь вспоминал Рэнис, что он и сам то обманщик, что все эти годы воздыхало по ней не его сердце, но Робина — и от этой лжи, от невозможности сознаться во всем перед Даэном, он приходил во все большее раздраженье.
Даэн, когда-нибудь в иное время отступил бы — достаточно было только взглянуть в очи Рэниса, чтобы понять, чем все это может закончиться. Однако упрямство и раздраженье, продолжали вырывать из него все новые слова:
— Ты слишком много хочешь. Нет — я не оставлю Веронику. Потому что я ее Люблю! Да — Люблю, и не намерен скрывать от тебя этих чувств, тем более, что ты и сам их понял! Не могу и отказаться от этих чувств, потому что не вижу, чтобы ты был достоин ее руки в большей степени нежели я.
Рэнис даже задышал тяжело, прерывисто. Вот он сжал кулаки, и медленно стал наступать на Даэна, при этом он приговаривал:
— Откажись от нее… Откажись я тебе говорю! Я приказываю тебе — иди прочь!
Даэн оставался на месте, и он тоже сжал кулаки и глядел на Рэниса с вызовом, с презреньем — он даже и не отвечал ему ничего, ибо с таким презреньем в эти мгновенья к нему относился. В иное время, ему конечно же стыдно за такие чувства стали, но теперь он и не задумывался над этим — было только презренье, было желание отомстить за гневные слова, ну а светлые его, музыкальные чувства ушли вместе с Вероникой.