Буря
Шрифт:
От запаха крови, от этих безумных взглядов, от темного, наполненного болью воздуха, у Вероники кружилась голова, хотелось окунуться в воду прохладную, чистую, смыть всю эту боль. А они уже стонали, они уже вытягивали к ней дрожащие лапы, выкрикивали что-то на своем леденящем языке.
— А, вы хотите, чтобы я вам песню спела… Бедненькие, наверное и не слышали вы никогда песен. Дайте только вспомнить; ах — ну вот:
— Вечор в лесу, вечор в тумане, Все в длинных тенях, все в обмане, И недвижима тишина, Я здесь, в лесу, я здесь одна. Все мягче мрак, все гуще тени, И словно змеи все коренья, И в этой сладкой тишине, Я, как русалка в глубине. Так тихо здесь, так одиноко, И в сердце мне дыханье рока, Прошепчет: «Ты здесь в тишине, И, хоть беги — ты все во мне…»С этими словами, Вероника остановилась перед Рэнисом и Даэном, и, как только увидела, в каком они пребывают состоянии, так сразу и позабыла окончание этой песни, так и бросилась, так и повалилась перед ними на колени, и стала их целовать, даже и не разбирая, кто из них кто. А за спиной ее нарастал рокот — «мохнатые» пребывали в замешательстве, однако же, давал о себе знать и волчий их голод, и вновь они уже тянули свои лапы, и вновь тряслись; жаждя, жаждя чего-то…
Тогда слабым голосом смог промолвить Ринэм:
— Ты должна нам помочь. Пока они еще не совсем пришли в себя. Попытайся нас вынести, Вероника… Прости меня… Простите меня все!..
И вот Вероника попыталась приподнять сразу их обоих, однако, откуда у девушки, итак уже ослабшей от стольких потрясений, могли взяться такая сила, чтобы понести два, практически бесчувственных тела? Нет — это ей было не под силами, да и то, чтобы вынести хоть одного, требовало от нее напряжения всех сил. И она приподняла того, кто говорил — то есть Рэниса, при этом, она и не осознавала, что это Рэниса — оставшемуся Даэну она молвила:
— Я вернусь — совсем скоро. Немножечко, немножечко подожди…
«Мохнатые» уже сомкнули проход, и Веронике потребовалось вымолвить еще несколько поэтических строк, чтобы они, зачарованные не самими строками (смысла которых они все равно не понимали), но голосом ее — расступились, забывшие обо всем, но жаждущие услышать продолжение:
— Седой орел отжил свой век, И на вершине, средь снегов, К наследнику, так слово рек: «Познаешь буйство ты ветров, Сиянье дальних городов, И радуги познаешь скат, Крыло подаст тебе твой брат. Но, мой наследник, ты одно, Запомни, что отцом дано: Любуясь небом и землей, Всегда лети — лети домой; Тот дом за смертью стоит, И ждет того, кто жизнь летит!»С этими строками выступила она от «мохнатых» и…
Надо сказать, что Сикус, не смея возразить Веронике, тем не менее, не мог исполнить ее волю — как же мог он сидеть на месте и отдыхать?! Как только услышал он первую ее песню, так встрепенулся и, выглянув из-за ствола, понял, какая грозит ей беда — тут же он и вскочил, и бросился в ту сторону, где, по его разумению находился лагерь Цродграбов. Как в скором времени выяснилось, он не ошибся, и вот вылетел в свет костров, надрываясь:
— Вероника! Ее… Там чудища! Они Веронику схватили! Скорее же, скорее! Чудища Веронику схватили! Быстрее!
И тут же подбежал к нему Барахир, а за ним и два брата, все же сидевшие у костров встрепенулись и вскакивали; вообще эта новость облетела стоянку в несколько мгновений, тогда как двухсоттысячная толпа занимало довольно обширное пространство — но как стремительный вал перелетал от костра к костру: «Вероника в беде!» — а уж Веронику то знали все…
Между тем, Сикус все продолжал надрываться, и совсем обезумел, и метался из стороны в сторону, так что Барахиру пришлось несколько раз и весьма сильно встряхнуть его — тогда Сикус, метая по сторонам затравленный взгляд, залепетал:
— За мною бегите! Выведу я вас! Скорее бы! Побежали!..
От этой окраины стоянки, до окровавленной поляны, было минут десять бега, однако Сикус умудрился промчаться это расстояние минут за пять, и вылетел как раз в то мгновенье, когда Вероника завершила третью свою песнь и довольно далеко успела отойти от «мохнатых» — они же, видя, что они уходят, двинулись было за нею, и тут увидели Сикуса, Барахира, братьев, и, наконец — все новые и новые ряды, которые выбегали вслед за ними.
И Барахир, и все-все прежде всего обращали свой взор на Веронику и, видя ее бледную, покрытую пятнами крови — пусть и чужой — разве же стали бы они разбирать, чья это на ней кровь: достаточно было того, что шла она такая измученная, что с такой мукой тащила на себе какое-то окровавленное, изуродованное тело, что эти «мохнатые» надвигались за нею следом. Они любили Веронику, и воспылали таким гневом, что тут же и бросились, на «мохнатых»; а первым бежал, размахивая двуручным клинком Барахир и рычал:
— Где мой сын?! Даэн! Где мой сын, твари?!
И он уже врезался в первые ряды, которые так и замерли, пораженные этой новой переменой. Он уже рассек тела нескольким из них, когда подоспели и иные Цродграбы, и тогда-то «мохнатые», видя, сколь великая сила на них устремилась, поспешно стали отступать. Они не забыли, конечно, и про Даэна — причем его то подхватили сразу с десяток «мохнатых» стали рвать — каждый к себе, и в конце концов, тьма нахлынула в его очи, и он перестал чувствовать боль…
Между тем, видя ярость Барахира, веря, что Веронике была причинена боль, Цродграбы сражались так, как никогда еще не сражались. Они терзали отступающие ряды «мохнатых», но и те, пришедши наконец в себя, наносили бессчетные удары, среди которых многие достигали цели…
А Вероника, отнесши Ринэма ко стволу дерева, тут же бросилась назад, и, ворвавшись в эту бойню, пыталась задержать удары — она и сама то была не в себе, ведь, ей никогда еще не доводилось видеть столько зверства, а тут братья ее, тех, кого она любила, тех с кем в снежки не так давно играла — гибли один за другими, гибли десятками. В той бойне, куда пробралась она, невозможно было остаться в живых, там ряды, перемешиваясь, непременно один в другом гибли, однако Веронику никто даже и не задел. Они, увидевши ее фигуру, правили удары в иную сторону; они, уже смертельно раненные, падали не на нее, но куда-то в сторону — то делали и Цродграбы и «мохнатые»; и так продолжалось до тех пор, пока она, плачущая, все молящая их остановиться, не выбилась, от всей этой боли из сил, пока не начала падать…
Тогда, року было угодно, чтобы оказался рядом Барахир, весь уже залитый кровью, с широко распахнувшимися, пышущими яростным пламенем очами. Он подхватил ее, и выкрикивал:
— Где мой сын?! Ответь мне, что они с ним сделали?! Они, ведь, схватили его?! Да?! Да?!..
Вероника уже не могла ему ничего ответить, она смертно побледнела, и уже не двигалась, тело же ее становилось таким холодным, будто бы получила она смертельную рану. И тогда вот выронил Барахир свой меч, и подхватил ее на руки, и понес ее, пробираясь через надвигающиеся ряды Цродграбов, прочь из этой бойни…