Буря
Шрифт:
Но первым выхватил клинок все-таки Рэнис — это произошло, когда их разделяло не более двух шагов, при этом он даже не предупредил своего противника, ибо относился к нему даже хуже, чем к орку — как к какой-то гнусной мрази, которая посмела похитить самое дорогое его сокровище, и он так же, без предупрежденья, нанес бы смертельный удар, если бы только Даэн не успел отскочить в сторону. Надо сказать, что у Даэна не было никакого оружия; однако тут под руки ему как нарочно попалась палка, вполне подходящая для поединка. Палка была длинная, крепкая, покрытая острыми вздутиями, и с весьма удобной рукоятью, так что, при умелом ударе, ей можно было нанести смертельную рану.
— А-а! — дико усмехнулся Рэнис. — Значит, все-таки, драться! Ну, сейчас ты у меня кровью истечешь, сопляк этакий!
И он прыгнул на Даэна, нанес могучий удар, однако — тот вновь увернулся, и, зашедши сбоку, нанес удар со спины, так что ребра Рэниса затрещали, а сам он покачнулся вперед. Даэн мог воспользоваться последовавшим на несколько мгновений замешательством, однако тут, сам ужаснулся содеянному; и почувствовал он себя так, как чувствовали Цродграбы, после побоища, в царствии зверей — залепленным какой-то отвратительной, въедающейся слизью, от которой невозможно избавиться, которая прожигает все глубже и глубже. Он почувствовал, что совершил что-то мерзкое, что поддавшись гневу, ударив Рэниса он бесконечно удалился от того света, которым была Вероника; и вот он отбросил свою дубину в сторону, и вот он перехватил Рэниса за руку — он то хотел его поддержать, и поцеловать эту руку, и прощенья молить, однако тот был разъярен, что никакие молитвы не остановили бы его ярости. Он был приведен в бешенства от этого неожиданного, ловкого удара в спину, боль от поврежденный ребер сильным зудом пронзалась через все тело, а вместе с ней и ярость: «Как этот ничтожный посмел грозить моей жизни?! Моему счастью посмел грозить?! Да я его сотру!!!»
И вот Рэнис развернулся, перехватил руку Даэна, сильно сжал ее, вывернул, и тут вновь замахнулся клинком, намериваясь раздробить своему противнику череп, как тот, от боли в выкручиваемой руке сильно дернулся, и Рэнис еще не пришедший в себя, после удара в спину, не удержался на ногах, вслед за ним в снег повалился — руки, однако, не выпускал, но продолжал выкручивать ее: все сильнее и сильнее. Даэн почувствовал, что сейчас вот его кость будет переломлена, отчаянно дернулся и, размахнувшись, ударил Рэниса локтем другой руки в лицо — удар пришелся на переносицу, и был достаточно силен, чтобы вызвать и стон, и несколько мгновений полузабытья — во всяком случай, Даэн смог высвободиться, и поспешил к своей дубине — он подхватил ее в левую руку, так как кисть правой, словно бы огнем была сожжена, и любая попытка произвести ею хоть незначительное движенье, приводила к еще большей боли. И вот он подхватил дубину, развернулся, а Рэнис, уже мчался на него!
Рэнис был в ярости, Рэнис жаждал крови — теперь те светлый чувства, которые пробудила в нем Вероника, были заперты в надежную темницу — и был это уже тот самый воитель, который рядом со своей клетью, с остервененьем крушил ряды орков. И он видел гнуснейшего из всех тварей: «Что эта тварь выкрикивает?! — смерть ей, смерть! — растоптать такую гадину! Смерть ей! Смерть!». В этом месте, стоило только поддаться таким гневливым чувствам, и находили они поддержку — от злобы темнело в глазах, а вот подумать о чем-нибудь хорошем было действительно тяжело.
Кровь хлестала из раздробленного носа Рэниса, кровь билась в его висках, он весь пылал раздираемый пылающей кровью, и, в то же время — еще крови, одной только крови жаждал. И вот он налетел на Даэна, нанес могучий, сверху вниз направленный удар — тот выставил свою палку, однако, удар был столь силен, что палка переломилась надвое, а клинок, продолжив свое движенье, раскроил бы череп юноши, но он успел отдернуть голову, и сталь только содрала немного плоти с его щеки, и дальше — вошло в плечо — но уже без прежней силы, так что застряла в кости, прорубив ее на полсантиметра. Даэн отдернулся назад, едва не повалился в снег, но, все-таки, удержался на ногах — плечо его и весь рукав уже залились кровью. Он, не отдавая отчет в своих поступках, вдруг метнулся на Рэниса, и было это нападение столь неожиданным, что тот даже и не успел защитится, а Даэн, выставив перед собой половину палки наподобие копья, нанес сильный удар ему в грудь. Тот покачнулся, и, ударил Даэна кулаком — разбил его лицо в кровь, и уже занес клинок, для удара, но Даэн, захрипев, перехватил эту руку, вцепился зубами в запястье, и вот вместе они повалились, в борьбе закружились по серому и все более темнеющему снегу.
Жестокая то была борьба — жестокая и долгая. Теперь они мало чем друг от друга отличались: оба яростно хрипели, оба, потеряв свое оружие, наносили теперь удары кулаками, точно волки пытались вгрызться друг другу в глотки. Темно у них было в глазах, темно было и в их сознании, где ничего кроме тупой злобы, да желания одолеть ненавистного противника не оставалась. Лицо и того и другого было разбито в кровь, так же, от многочисленных ран, кровь заливала и всю их одежду; и весь снег, на небольшой полянке, уже был смят, и покрыт пятнами крови. Кто-то из них вцепился зубами в лицо иному, а тот бешено заверещал, нанес несколько сокрушительных ударов, и так же вцепился ему в лицо…
И все же у Рэниса сил было побольше, нежели у Даэна. Постепенно его брала верх, и вот оказалось, что он навалился на его окровавленное тело, а тот уже еле двигается, и лицо его было все разбито, залито кровью — это был уже какой-то жуткий обрубок мяса, а не юноша-музыкант — на него даже и смотреть было жутко: из залитого кровью, разбитого рта, поднимались кровавая пена, вообще же — тело сводило судорога, он все пытался что-то сказать, но не выходило — ил уже не было. И вот Рэнис перехватил его за шею, и стал душить — и как же легко было это делать! Глаза его заливала кровь, да он и видел одну кровь и этот отвратительный кусок мяса, посмевший покуситься на Веронику! А Веронику то он и не мог вспомнить, одно только имя и осталось. Что-то жгло, что-то давило его голову — боль не физическая, но какая-то иная, большая боль, заставляла его стонать. Он, почему-то уверил себя, что, ежели задушит, так и пройдет эта боль, и не будет он больше чувствовать себя таким грязным…
Даэн захрипел, и, почувствовав, что сейчас вот умрет, каким-то неимоверным, могучим усилием смог высвободиться. Он откатился по снегу, на несколько шагов от Рэниса, и остался там, прерывисто дыша, и все пытаясь сказать что-то. У Рэниса кружилась голова; он тщетно пытался собраться с силами, прыгнуть за своим противником — нет — слишком много ран было получено, и все тело ломило выкручивало наизнанку; его беспрерывно откидывало куда-то назад, и больше всего хотелось повалиться на спину, и лежать так, глядя на нависающую над ними тьму.
Наконец, Даэну удалось вымолвить то, что он хотел:
— Посмотри… вокруг…
И вот Рэнис огляделся, и понял, что вся поляна окружена глазами. То были совершенно круглые, сияющие каким-то жутким, мертвенно-белесым светом, мечущие холод глаза. Их было так много, что примыкали они почти вплотную друг к другу — и вот стали надвигаться, вот уже выступили…
Никогда прежде ни Вероника, ни Сильнэм — никто из живших в тереме, в этом же лесу, и не подозревали, что где-то поблизости обитают подобные создания. Они были не выше гномов, все заросли густой серой шерстью, под которой угадывались, однако, могучие мускулы; передвигались они рывками — так постоят некоторое время, а затем вперед дернуться, и опять замрут, напряженные. В лапах они сжимали каменные топоры, и дротики с каменными, заостренными наконечниками. Они часто открывали рты, и, вместе с голодным рокотом, выпускали оттуда густой темно-серый пар. Вот один из них издал пронзительный, жутью наполняющий, тонкий вопль, который, казалось бы, не могло издать ни одно живое существо. Топоры и копья были подняты…
— Ну, или мы сейчас дадим им отпор спина к спине, или… — прохрипел Даэн.
И вот Робин протянул ему руку, и помог подняться; и в эти мгновенья, перед лицом новой опасности, позабыли они, о недавней вражде; и от прикосновения этого, вдруг почувствовавши в недавнем смертном враге, друга и даже брата — почувствовали они приток, и еще жгучую жажду, как-то исправить то безумие, которое творили совсем недавно. В эти роковые мгновенья, им, как никогда, было стыдно — каждый понял те яростные, иступленные удары, которые он наносил тому, который теперь стоял прислонившись к нему спину; и каждый, уже не в силах причины того наважденья, жаждал искупить свою вину, защитить того, на которого теперь и взглянуть было совестно.