Буря

Щербинин Дмитрий Владимирович

В этих словах была такая сила, что никто из них даже и не сомневался, что именно так все и будет. Они смотрели на эту сцену, и каждый чувствовал себя снежинкой, которую несет могучий ветер. И каждый из них видел себя, летящим над этим полем — каждый приближался к какому-то одному холмику, и знал, что под ним — его могила…

А сцена вновь стала меркнуть, и вот вновь наступил мрак, но, на этот раз, не было в этом мраке никаких образов: совершенно непроницаемый, тянулся он в бесконечную глубь, и должен был нахлынуть в залу, и подхватить, и унеси всех зрителей в свои глубины — они сидели, теперь в ужасе, но по прежнему не шевелились, не издавали ни звука, так как понимали, что какие-либо их действия беспомощны перед этим, неожиданно открывшимся.

Этот мрак не источал холода, не исходило от него и тепла; вообще же, никаких чувств в нем не было, и никто из присутствующих, ничего, кроме этого мрака и не видел…

Но вот, во мрачных глубинах стал разгораться свет, подобия которому нет на земле — он приближался, и от одного только созерцания этого света, было им счастье, и каждому из них показалась, что дева, которая была в начале, теперь склонялась прямо над его ухом, шептала:

— Вся наша жизнь и все дела, Как сон, где роза расцвела, Лишь сон, лишь сон — блаженный сон, Растает, растворится он; А после сна? — Лишь новый сон, И будет бесконечен он. Что есть любовь, что есть борьба И страсти… ваша вся судьба? Кто перед смертию стоит — С печалью в прошлое глядит И видит прошлые дела, Те, что судьба ему дала. И шепот тихий с губ слетает: «Ах, дух мой в вечность отлетает, И юности моей краса Давным-давно уж отцвела. Остался только тихий сон, И будет бесконечен он».

Свет, подобия которому нет на земле, нахлынул в залу, плавно заполонил ее, но никто давно уже не видел никакой залы — только этот свет, только голос девы, и они уж действительно позабыли, кто они, зачем про войско, про войну, забыли про Среднеземье, забыли и про жизнь — был только этот дивный свет, и еще — ожидание все новых и новых чудес, еще более прекрасных, нежели все, что было прежде…

Но вот свет лопнул, и на его месте оказалось бесконечное воронье око в бездну которого они падали. Они с мукою ожидали хоть каких-то объяснений такой перемене, как исцеления ждали вороньего голоса: чтобы он грянул в их головах, чтобы изъяснил, что же это такое. Но не было голоса, никто не изъяснял, что значит это падение в бездну — и это то было самое страшное, тогда даже кто-то попытался вскрикнуть, однако — и не услышал собственного голоса… Вдруг, мрак раскололся, брызнул на них смертоносными осколками, но никто не был ранен, а перед ними уже открылась новая картина.

Точнее — там было три сотни картин, но каждый видел только какую-то одну; вот, что открылось Альфонсо: это была весенняя, размытая, от стаявшего снега дорога, вокруг холмилась земля, и некоторые холмы уже обсохли, и кое-где пробивались уже первые травинки. Вообще же, от всего этого веяло такой свежестью, такой аромат только просыпающегося в воздухе витал, что и голова кружилась, и, казалось, что все тело сейчас взрастет, до самого неба поднимется, кроною могучей там раскроется.

Но вот послышались удары копыт, и выехали несколько облаченных в черное всадников, на черных же конях. Лица их были закрыты шлемами, но Альфонсо сразу узнал себя — самый высокий, с короной отливающим серебристым светом, он возвышался на Угрюме, который шел низко опустив голову, словно весенний воздух не радовал, но давил его неким смрадом.

— И что же теперь? Что нам теперь делать? — спрашивал один из них.

Другой всадник отвечал голосом никогда им ранее не слышанным, но, все же, отдающим чем-то знакомым — будто бы, все-таки, была какая-то встреча:

— Теперь принять то, что суждено. Я готов.

— Но голос то у тебя дрогнул. — проговорил третий. — Взгляни в свое сердце — найдется ли там сил для этой жертвы?

— Ты же знаешь меня, брат.

— Подождите, подождите. — проговорил тот Альфонсо на коне. — Вон, видите ли рощу?.. До нее не более двухсот шагов, и над нею возвышается холм. А видите: на вершине того холма что-то белеет. Сейчас не могу разобрать, что это — камень ли, изваяние, или живое. Но сердце не может обмануться — сама судьба зовет нас взойти на этот холм, и скрепить наш союз клятвой. Я думаю — это будет уже последняя наша клятва.

— Нет, нет. — возразил еще кто-то. — При прощании с нашими любимыми и им тоже будут посвящены клятвы…

— Но здесь, на этом холме, суждено свершиться клятве, которая скрепит наше братство на века… быть может, и на тысячелетия…

— Как кольцо! — выкрикнул еще один, и вот в этом голосе Альфонсо-зритель узнал Вэллиата.

При этих словах, сидевшие на конях вздрогнули, и видно было, что слова эти причинили им боль. Даже тьма, вокруг мрачных их фигур, еще больше сгустилась, двое или трое из них поникли головами, на несколько мгновений наступила тишина, и вот, в этой то тишине, они и услышали карканье ворона.

— Это Он… — тихо проговорил кто-то, а другой отвечал ему:

— Но, сейчас Он не подойдет, Он только выжидает.

— А вы посмотрите — сколько воронья, над этой рощей!.. Нет — вы только посмотрите!.. — чувственным голосом воскликнул еще один.

Действительно, над той рощей, на которую указывал вначале Альфонсо, поднялось целое темное облако, состоящее из сотен стремительно кружащих темных точек, слышалось и их карканье: оно летело беспрерывной, зловещей стеною — воздух, весь переполненный этими криками начинал затемняться — все темнел и темнел, а те, сидевшие на конях, даже и не видели этого. Альфонсо-зритель понимал, что картина эта, в скором времени, должна померкнуть, и он хотел уцепиться за это виденье — чувствовал, что все это, только еще ожидает его в грядущем…

Едва-едва, доносились до него удаляющиеся голоса, но он уже не понимал их смысла, и вот видение совсем померкло, и увидел он, как опускается сияющий золотистым светом занавес.

И вновь эта была та самая наполненная довольно ярким светом зала; та же сцена, что и вначале, и хотя представление уже окончилось, никто по-прежнему не говорил ни слова. Впрочем, и тишины теперь тоже не было: потрескивали многочисленные факелы, а откуда-то сверху доносился вой снежного ветра. Но никто не смел пошевелиться, они и по сторонам не глядели, но все только на этот занавес, ожидая, что он вновь поднимется, и вновь предстанет пред ними некое виденье.

И занавес действительно стал подниматься; только вот открылось за ним не виденье, а самая обычная сцена, с довольно искусно сделанными, но, все-таки, вполне обычными декорациями, сцена ограниченная стеною, а не простирающаяся в бесконечность…

А на сцене стояла девушка, кажущаяся блеклой, против первого виденья, там был еще актер в черном игравший ворона, были еще некие, в костюмах скелетов, было еще несколько дев, был некий старец, и совсем маленький мальчик. Все эти актеры глядели в зал, склоняли головы, но вот вышла вперед молодая девушка, позвавшая их сюда, и бойким голосом громко проговорила:

— Это ли есть благодарность наших зрителей?.. Мы то старались, а они нам и похлопать не желают!..

Однако, все пребывали в такой растерянности, под таким воздействием, от увиденного, что и не понимали происходящего, но все вздрагивали или плакали от видений. Эти то слезы, бледные лики, подрагивающие тела — все это не ускользнуло от внимания девушки — и она была изумлена:

— Да, кажется, мы тут имеем такой успех, какого и самый лучший актер едва ли во всю жизнь удостоится. Посмотрите, нет вы только посмотрите, в какое состояние мы их привели!.. Да они же плачут!..