Буря
Шрифт:
Но тут командир все-таки прервал девушку:
— Да, да, я знаю — это длинная и красивая поэма; потом в ней еще много слов девушки и соловья, и все они будут судить о любви; потом появится еще и фея и задаст девушки три тяжелых испытания — ради любимого, выдержит она их все, докажет силу своей любви… Впрочем — довольно, заговорился я уже с тобою, а у нас тут дела, так что…
Девушка робко оглянулась, всплеснула руками, и взволновано проговорила:
— Это хорошо, что ты меня остановил, а то бы я, право, так заболталась, и говорила бы и говорила… Нет, право — я такая болтушка!.. А я же к вам по делу прибежала, мы для вас сюрприз подготовили — представление. И не смейте отговариваться — мы так волнуемся, а вы гости дорогие… У меня одна из главных ролей, и я, право, и играть ее не смогу, ежели тебя в зале не будет!
Все бывшие в комнате переглянулись, и, наконец, старший среди них разрешил:
— Хорошо, представление так представление.
— Как же быть с пленниками? — спросил кто-то.
Альфонсо даже и не понял, что — это его называют пленником. Старший же взглянул на него и на Нэдию, проговорил:
— Мы не в праве их лишать такого удовольствия. Быть может, там они несколько отогреются, быть может, придут в себя и станут поразговорчивее.
Таким образом и получилось, что Альфонсо с Нэдией попали на это представление, необычайное с самого начала, но еще более необычайное в свое окончании. Все они покинули комнату, прошли по ярко освещенному коридору, а затем — спустились в просторную залу, которая должна была находится метрах в пяти под снегом. Зала эта, как и весь дом была ярко освещена: в стенах горело огромное количество факелов, причем — свет был сильным, ярко-желтым, так же, в большой жаровне трещал здоровенный пламень, и его то одного достаточно было, чтобы хорошо все высветить. Зала была полна воинов: они сидели на длинных скамьях, негромко разговаривали, некоторые пили пиво, некоторые выжидали с какой-то блаженной улыбкой. В этой зале разместилось не менее трех сотен воинов, было достаточно тесно, но воздух отнюдь не был душным; даже и напротив — в нем чувствовались некоторые ароматы, вообще же было очень тепло и уютно.
Девушка попросила сидящих немного посторониться, и те охотно это сделали, пропуская своих командиров, а также Альфонсо и Нэдию в первые ряды. Вообще и на этих двоих новых было израсходовано превеликое множество взглядов; и уж действительно, было на что посмотреть — двухметровый темный великан, и некая толи девушка, толи ведьма. Кое-кто даже шепнул, что — это уже представление начинается…
Тут их провожатая, шепнула, что она должна переодеться, и оставила их, вспорхнула на сцену, а дальше — за занавес. Приведенные уселись на лавке в первом ряду, а пока они выжидали, надобно описать сцену. Сцена была удивительно цвета: там было и древесное, однако — наполовину прозрачное, да еще сияющее из глубин своих сильным, златистым цветом. Сама сцена примыкала к одной стене залы, и была закрыта занавесом сияющим так тепло, так ярко, что, казалось — это плоть самого солнца была принесена в эту залу. Таким образом, все дышало таким ясным, сильным цветом, что всем казалось, будто перенесены они в какой-то иной мир, к некоему ярко сияющему облаку.
Ждать пришлось не менее получаса, однако, никто не волновался, никто не требовал, чтобы представление начиналось поскорее, и с каждой минутой все больше они успокаивались, вот уж смолкли всякие разговоры, и даже малейший шепот. Здесь было что-то благоговейное, что-то храмовое, и все то чувствовали, что представление не будет обычным, и выжидали некое чудо. Потому же и Альфонсо и Нэдия ничего не делали, сидели недвижимые как статуи, да плотно стиснув друг у друга руки.
В этой то, благоговейной тишине стал подниматься вверх занавес, и вот открылась сцена, да такая что многие даже и вздохнули изумленно: на сцене сияло что-то, напоминающее одновременно и радугу, и алмазную пыль. Деревья дивной красоты, некому невиданные и совершенно живые росли, и как-то уютно уходили вглубь, изливая из крон своих птичье пенье, там, за радужно-алмазной поляной поднимались в великом множестве разнообразные травы, цветы, и все то было живое; деревья же стояли достаточно друг от друга далеко, так что видна была огромная белоснежная гора, и город, сияющий дивным переливчатым цветом, город подобный диковинной птице, которой красовался на фоне этой горы — и все то это выглядело, как настоящее — никто не проронил ни слова, но все сидели, в восторге созерцая это, и, даже если бы и не было никакого представления, если бы только эта картина и осталась перед ними, на все время — и тогда бы они были счастливы несказанно, и тогда бы и два, и три часа, не пошевелились бы, слова бы не сказали, но только бы созерцали в восторге это, вдруг открывшееся окошко, в иной мир…
Но вот заиграла музыка — на диво мелодичная, являющаяся как бы еще одним штрихом, в живом этом полотне, и вот вышла на сцену… Неужто же та девушка, которая привела их сюда. Нет — теперь она сияла красотою не земною, вся окруженная могучим светом, облаченная в воздушные, волнами колышущиеся от малейшего ветерка одеяния, не прошла но пролетела она из глубин, от такого дивного города и ступила на алмазно-радужную пыль — теперь она смотрела в залу, но и поверх голов, словно бы и не залу, но что-то совсем иное видела она. И тут то мурашки пробежали по телам многих, а сколькие дрожали от благоговения, а у иных то, от восторга, слезы на глазах выступили. Они чувствовали, что здесь свершается некое волшебство, и они не понимали, и не хотели понимать, как такое волшебство возможно — они просто созерцали. Великая мощь исходящая от легкой этой фигуры, в любое мгновенье могла нахлынуть, подхватить всех их, унести на свои блаженных волнах…
Вот дева подняла легкие свои руки, и тогда музыка оставила их в тишине, словно волнами своими море, повела девушка ладонями, и все, зачарованные следили за этим жестом — тихая-тихая, печальная мелодия, казалось, легким облачком коснулась каждого из них. Она же зашептала, да так зашептала, что все вытянулись вперед, стараясь не упустить ни малейшего звука, и каждый старался не вздохнуть, и тишина была такая, словно три сотни зрителей были уже давно мертвы:
— Так, в октябре, весь лес в нарядах, В узорах красных, золотых, Роняет слезы в листопадах, И шепчет мой печальный стих: «О вы, времен кровавых дети, В чем ваша горькая судьба? И зла расставленный сети — Не к ним ли ваша вся ходьба?.. И даже здесь, у грани мира, За стенами великих гор; Мне режет сердце рокот пира, Который кровью льет раздор. Не избежать предначертанья, И даже нам не суждено, Убрать все слезы, расставанья, Спасти любви веретено…»Пока пела она эти строки, на лазурном до того небе стала расти, клубиться непроницаемо черная, зловещая туча, из глубин которой поднималось сияние молний, которая сама молниями сверкала, и каждый то чувствовал, что туча и молнии, и раскаты громов — все настоящее; вот вылетел из глубин сцены дождевой ветер, обмыл своими прикосновеньями лица всех сидевших там. Происходило еще вот что: листья на деревьях, травы, цветы — все стремительно увядало, словно бы под сценой появилась исполинская пиявка, и высасывала из них все силы. Туча заполонила и гору и город, молнии сверкали над стенами, а деревья качались от все новых и новых ветровых ударов.
Все бывшие в зале не могли оторваться от необычайного созерцания, но они и позабыли про свои тела, что могут пошевелиться — настолько погрузились в действо. Теперь уж почти все плакали. А дева под музыку сколь грозную, столь и трагичную, продолжала:
— Вот так же, поцелуем смерти, Коснутся, дети, вашего чела, Предначертанья о грядущем эти, Увянут также ваши души и тела! И что же сделать, как бороться?.. Любовь свою, как в сердце сохранить? Когда же май в сердцах вновь засмеется? Когда, когда вы сможете вновь так любить?!..Она еще что-то говорила, однако, тут музыка заметно изменилась. Теперь в ней было множество тревожных, пронзительных ноток, она и рыдала и стонала, и, вдруг, вместе с воем ветра возросла до такого предела, что полностью поглотила в себя голос девы, тут же и молния ослепительно сверкнула, незамедлительно последовал и раскат громко, да такой, что у многих, на некоторое время заложило в ушах.
На сцене же наступил совершенный мрак — это был живой и жуткий мрак, и в нем двигалось что-то, и он веял леденящим своим дыханьем — вот, в глубинах его медленно стало разгораться блеклое, мертвенное сиянье. Все ярче и ярче оно становилось, и вот уж стало видно тянущееся до самого горизонта заснеженное поле. Все поле это было покрыто бугорками, и, вскоре все поняли, что тысячи этих бугорков — ни что иное, как припорошенные тела. Кое-где и кровь проступала, но никто не шевелился, все, до самого горизонта было мертво. Оказывается, мертвенный свет изливало из себя солнце — но какое оно было тусклое — оно едва-едва пробивалось через ровную светло-серую пелену, куполом огораживающую эту многоверстную гробницу.
Но вот зашумели крылья, и слетел с небес черный ворон — Альфонсо, конечно, сразу узнал его. Он повернул к зале половину своего лика — теперь каждый видел только непроницаемое око, слышал только голос ворожащий, прямо в голове поющий:
— Не вам ведь смерти избежать, Но вам вот здесь, в снегах, лежать. Не вам ступать в зеленый рай — Вы прожили уже последний май. Не вам сонеты сочинять, Но с раной, с мукой умирать. Не вам услышать похвалу — Лишь ветра скорбную молву. Не вам понять, что пройден путь, И вам в покое не заснуть; И рока тягостную суть Не суждено вам зачеркнуть…