Буржуа
Шрифт:
В заключение все с тем же унылым, тягучим многословием рассказывал он, как дьявол долго удерживал его от написания душеполезной книги, между прочим, под предлогом, будто бы он, Лоренцо, не обладает потребною к сему ученостью и красноречием и что более приличествует ему, как доброму шерстянику, заботиться о делах своей лавки, нежели о писании духовных книг. Но, победив искушения дьявола и придя к заключению, что в этом деле не столь научные познания и красноречие, сколь христианское любомудрие и богомыслие потребны, — с помощью Господа и Приснодевы Марии окончил он «книгу сию, посвящаемую невестке Наине, так же как всем братьям и сестрам во Христе».
Леонардо обратил внимание на изображение четырех добродетелей христианских, которые Лоренцо, быть может, не без тайной мысли о брате своем, знаменитом художнике, советовал живописцам изображать со следующими аллегориями: Благоразумие — с тремя лицами в знак того, что оно созерцает настоящее, прошлое и будущее; Справедливость — с мечом и весами; Силу — облокотившеюся на колонну; Умеренность — с циркулем в одной руке, с ножницами в другой, «коими обрезает и пресекает она всякое излишество».
От книги этой веяло на Леонардо знакомым духом того мещанского благочестия, которое окружало детские годы его и царило в семье, передаваемое из поколения в поколение.
Уже за сто лет до его рождения родоначальники дома Винчи были такими же честными, скопидомными и богобоязненными чиновниками на службе флорентийской общины, как отец его Сэр-Пьеро. В 1339 г. в Деловых записях впервые упоминался прапращур художника, нотарий Синьории, некий Сэр-Гвидоди-Сэр-Микеле да Винчи. Как живой встал перед нами дед Антонио. Житейская мудрость деда была точь-в-точь такая же, как мудрость внука, Лоренцо. Он учил детей не стремиться ни к чему высокому — ни к славе, ни к почестям, ни к должностям государственным и военным, ни к чрезмерному богатству, ни к чрезмерной учености.
«Держаться середины во всем, — говаривал он, — есть наиболее верный путь».
Леонардо помнил спокойный и важный старческий голос, которым преподавал он это краеугольное правило жизни — середину во всем.
— О, дети мои, берите пример с муравьев, которые заботятся сегодня о нуждах завтрашнего дня. Будьте бережливы, будьте умеренны. С кем сравню я доброго хозяина, отца семейства? С пауком сравню его в сосредоточии широко раскинутой паутины, который, чувствуя колебание тончайшей нити, спешит к ней на помощь.
Он требовал, чтобы каждый день к вечернему колоколу Ave Maria все члены семьи были в сборе. Сам обходил дом, запирал ворота, относил ключи в спальню и прятал под подушку. Никакая мелочь в хозяйстве не ускользала от недремлющего глаза его: сена ли мало задано волам, светильня ли в лампаде чересчур припущена служанкою, так что лишнее масло сгорает, — все замечал, обо всем заботился. «Но скаредности не было в нем. Он сам употреблял и детям советовал выбирать для платья лучшее сукно, не желая денег, ибо оно прочнее, — реже приходится менять, а потому одежда из доброго сукна не только почетнее, но и дешевле».
Семья, по мнению дела, должна жить, не разделяясь, под одною кровлею. «Ибо, — говорил он, — когда все едят за одним столом — одной скатерти, одной свечи хватает, а за двумя — нужно две скатерти и два огня; когда греет один очаг, довольно одной вязанки дров, а для двух — нужны две, — и так во всем».
На женщин смотрел свысока: «Им следует заботиться о кухне и детях, не вмешиваясь в мужчины дела; глупец — кто верит в женский ум». Мудрость Сэр-Антонио не лишена была хитрости. «Дети мои, — повторял он, — будьте милосердны, как того требует святая мать наша церковь; но все же друзей счастливых предпочитайте несчастным, богатых — бедным. В том и заключается высшее искусство жизни, чтобы, оставаясь добродетельным, перехитрить хитреца».
Он учил их сажать плодовые деревья на пограничной меже своего и чужого поля так, чтобы они кидали тень на ниву соседа; учил просящему взаймы отказывать с любезностью.
— Тут корысть двойная, — прибавлял он, — и деньги сохраните, и получите удовольствие посмеяться над тем, кто желал вас обмануть. И ежели проситель умный человек, он поймет вас и станет еще больше уважать за то, что вы сумели отказать ему с благопристойностью. Плут — кто берет, глуп — кто дает. Родным же и домашним помогаете не только деньгами, но и потом, кровью, честью — всем, что имеете, не жалея самой жизни для благополучия рода, ибо помните, возлюбленные мои: гораздо большая слава и прибыль человеку — делать благо своим, нежели чужим.
После тридцатилетнего отсутствия, сидя под кровлею отчего дома, слушая завывание ветра и следя, как потухают угли в очаге, художник думал о том, что вся его жизнь была великим нарушением этой скопидомной, древней, как мир, паучьей и муравьиной, дедовской мудрости — была тем буйным избытком, беззаконным излишеством, которое, по мнению брата Лоренцо, «богиня Умеренности должна обрезать своими железными ножницами»57.
Если мы теперь проследим развитие мещанских добродетелей в течение веков, то наше внимание должно быть обращено как на интенсивное, так и на экстенсивное их дальнейшее проявление. Первое касается самого содержания учения о добродетелях, второе — распространения этих добродетелей среди нас. Наши познания в отношении обеих проблем совершенно различной природы. То, что я назвал интенсивным дальнейшим проявлением, мы можем проследить точно вплоть до отдельных подробностей по различным поучительным книгам и воспитательным сочинениям, в которых эти добродетели проповедуются: напротив, экстенсивное развитие мы можем установить только приблизительно по его симптомам.
Интенсивное дальнейшее развитие мещанского учения о добродетелях, как его выдвинули люди кватроченто, точно говоря, вообще не имело места. Чему во всех грядущих столетиях поучают начинающих деловых людей, это не что иное, как то, в важности чего еще убеждал своих учеников Альберти. Между образом жизни деда Леонардо и Бенджамина Франклина нет, как уже сказано, ни малейшего различия. Принципы остаются в самом тесном смысле те же самые. Они повторяются в каждом столетии почти дословно, и все нравоучительные сочинения XVI, XVII, XVIII столетий кажутся нам переводами Альберти на другие языки. Кинем взгляд на пару характерных сочинений из разных столетий.
Так, в XVI столетии мы натыкаемся на характерный для того времени род сочинений: на сочинения о земледелии, которые мы находим равномерно распространенными во всех странах.
Испанец Геррера питает мало склонности к торговле. Но то, что он восхваляет в качестве добродетелей для сельского хозяина, есть не что иное, как то, что Альберты желал дельному торговцу шерстью: хорошо обдуманный образ действий, отвращение к праздности, точное знание своей профессиональной деятельности (157).