Буржуазный век
Шрифт:
Современник великой революции, Гримо де ла Рейньер, говорит о вынесенных ею на поверхность жизни французских буржуапарвеню:
"В связи с обусловленной революцией переменой в имущественных отношениях людей, в связи с переходом больших богатств в другие руки, чем те, которые ими владели до сих пор, находится увлечение чисто животными наслаждениями. Сердце этих неожиданно разбогатевших парижан подверглось изменению и стало подобно зобу голубя. Их желание не более как аппетит, их ощущения не более как прихоть".
Другой современник, известный французский бытописатель Л. С. Мерсье, также подметил черты характера французского парвеню эпохи Директории и Империи:
"Нет
Похожие сведения имеются у нас и о Германии. В одном своем сочинении уроженец Гамбурга Иоганн Петер Галлас говорит:
"Темы бесед в этих кругах – наряды, прически, обеды, разводы, банкротства. Едят за обедом много, после еды играют в bouillotte (букв. грелка. – Ред.) или совершают прогулку в carriole (тележка. – Ред.), возвращаются к чаю, болтают, не вслушиваясь в вопросы, зевают во весь рот, отправляются, наконец, спать и делают завтра то же, что делали сегодня".
Итак: повсюду новые господа жизни были выскочками с манерами выскочек. Вся разница только в том, что во Франции и Германии все носило более мелкобуржуазный оттенок. Правда, с первого взгляда было видно, что эти люди уже переросли мещанские традиции, но они слишком к ним привыкли, чтобы сразу от них отделаться, когда занялась заря новой жизни.
Перелом – или, если угодно, конец возраста шалостей, конец Flegeljahre (отрочества. – Ред.) буржуазного общества – обозначился прежде всего в Англии, а именно в период между 1820 и 1830 гг. Перелом был такой основательный, что на первый взгляд может показаться, будто опять наступил совершенно новый период: настолько изменилась по сравнению с только что закончившейся эпохой физиономия людей и вещей. На самом деле, однако, содержание изменилось лишь настолько, насколько того требовал новый костюм. Люди просто надели новый фрак – фрак солидного почтенного обывателя, и этот фрак отныне должен был носить каждый, кто хотел считаться членом порядочного общества.
Во Франции и Германии этот перелом не так бросался в глаза, хотя и был не менее основательным, именно потому, что, как уже упомянуто, здесь буржуазия не отказалась вполне от своего прежнего мещанского, обывательского костюма. Здесь людям было достаточно лишь принять серьезное и "степенное" выражение лица, чтобы достойным образом приспособиться к новым условиям жизни...
Происходившая внешняя перемена общественной жизни была, впрочем, ускорена еще одним особым обстоятельством, а именно экономическим положением. Профессия коммерсанта становилась не только все прибыльнее, но и требовала ввиду гигантского прогресса техники и связанного с ним расширения производства все большего и большего напряжения всех сил. К тому же теперь всюду по соседству сидел какой-нибудь бессовестный конкурент. Итак, надо было быть начеку. А если для имущих классов в этом положении везде и всюду не было иного выхода, как отныне демонстративно разыгрывать роль олицетворенной морали, если оказалось недостаточным ограничить прежнюю эпикурейскую жизнь праздничными днями, то в этом виновато было то обстоятельство, что как раз в это время в конторах буржуазии появился пролетариат со своими требованиями господства
Для мотивировки своих разнообразных требований пролетариату, потерявшему всякое уважение к господам, было, естественно, чрезвычайно важно разоблачить истинную сущность осуществленного будто бы буржуазией нравственного миропорядка. Так как имущие классы оправдывали свое право на политическую опеку над массами их нравственной будто бы малоценностью, то это право могло быть заподозрено, раз массы оказывались все более в состоянии считать более высокую нравственность своей привилегией. При таких условиях господствующим классам оставался один только выход, а именно подновить основательно фасад своей жизни, если они хотели вырвать из рук посягавших на их имущество и на их власть по крайней мере оружие никогда не попадающей впросак критики. Иная тактика была бы равносильна циническому самоотречению.
Это значило бы заранее признаться в своем поражении. А на такой шаг общественный класс способен, как уже было упомянуто во вступлении, только в том случае, если он прошел уже все возможные фазы развития и неизбежно в его дверь стучится близкое банкротство. Тогда он провозглашает своим девизом слова: "После нас пусть разразится потоп". В таком положении буржуазия тогда еще не находилась. Буржуазное общество, напротив, всюду поднималось, как вскоре доказало экономическое и политическое развитие всех государств.
Так недавние откровенные манеры выскочек сменились не менее откровенным моральным лицемерием. Такой метаморфозе подверглась, однако, не только буржуазия, но и все классы буржуазного общества. Все было подчинено этому закону. И не только временно, но окончательно и бесповоротно, вплоть до наших дней. Против господствующей буржуазной морали сознательно и резко протестовали только отдельные индивидуумы, а не целые классы. К такому поведению буржуазное общество побуждало еще одно обстоятельство.
В век капитализма любовь как проблема жизни становилась все более сложной.
Подобно тому как капитализм привел в своем развитии к удивительному многообразию жизни, так выдвинул он и сотни сложных проблем любви, большинство которых разрешимо в рамках частнокапиталистического хозяйства только путем компромисса. Вот почему лицемерие стало для каждого – хотя бы до известной степени – драконовским законом жизни. Можно бороться против господствующего общественного порядка, но нельзя его отрицать, так как "вне" его нет никакой реальности, а есть только идейные построения, которые, как бы логичны они ни были, никогда не могут заменить собой реальности.
"Соблюдайте внешние приличия" – так гласил, следовательно, закон буржуазного общества, которому все и каждый должны были подчиняться. И не только чтобы удостоиться всеобщего уважения, а просто чтобы вообще быть терпимыми в среде так называемого "хорошего общества". Черный сюртук, на руках черные перчатки, на почтенной голове еще более почтенный цилиндр – таковы были для мужчины внешние символы этой новой, истинно буржуазной морали. Они – мундир внешнего приличия. И этот мундир придуман очень целесообразно. Сюртук и цилиндр допускают только степенные движения, а перчатки изолируют чувства, делают равнодушным. Обязательным для женщины мундиром, который она носит публично, служит застегнутое до самой шеи платье. Нарушение законов внешнего приличия карается безжалостным изгнанием из общества, в особенности если виновница – женщина.