Буйный Терек. Книга 2
Шрифт:
— А не зайти ли нам, господа, на «белую» половину кабачка Ованеса? — не без лукавого удовольствия спросил Стенбок, хорошо знавший злачные места крепости.
Ованес — подрядчик, глава маркитантов и староста торговцев Грозной — был моздокский армянин Ганджумов, деловой, ловкий и оборотистый, за каких-нибудь пять лет прибравший к рукам все доходные коммерческие дела. Его сын Давид, молодой человек, отлично говоривший по-русски, носивший не староармянскую одежду, как его отец, а современные франтоватые
«Чистая половина», или, как ее звали, «дворянская», была на втором этаже деревянного дома с отдельным входом и с противоположной стороны от общего зала. Здесь были старые, еще не обтрепавшиеся диваны, два больших зеркала, несколько стульев, цветы в горшках и два паласа на стенах. Большой стол занимал половину обширной комнаты, возле него несколько выкрашенных в желтый и голубой цвета скамеек и табуреток. За дверью — буфет и особая кухня, в которой готовились для «чистой» публики различные блюда.
Две разбитные безмужние бабенки, мальчишка-армянин лет шестнадцати, племянник Ованеса — почтительно неразговорчивый Сурен встретили гостей.
Куракин, неоднократно бывавший «в гостях» у Ованеса, приказал встретившим его улыбками молодицам:
— Шашлычку, да побольше помидоров на шампурах, да бадрижанов не забудьте… а пока — шемаи, кинзы, тархунчику, огурцов да сыру тушинского.
Прожив около года в Тифлисе, он, как и большинство петербургских гвардейцев, считал себя кавказцем и щеголял грузинскими и армянскими словами, приобретенными в тифлисских духанах.
— Есть хороши кобийски, десят раз лучше тушински, — доложил Сурен.
— Давай и его, а вино какое?
— Какой скажите, такой будет… наши ресторация се имеет, — важно ответил армянин.
— Ишь ты — «ресторация», — повторил есаул Желтухин, — а по мне духан как духан!
Они расселись за столом, на который бабенки уже постлали свежую скатерть и расставляли посуду.
Отсюда, из окон второго этажа «ресторации» Ганджумова, отлично были видны западная часть Грозной, крепостные укрепления, дорога, ведущая на Цецен-аул, и поблескивавшая под солнцем Сунжа.
Пение казаков, гармошки, заливавшиеся на берегах Сунжи, отдельные голоса и выкрики танцующих как-то мягко долетали до офицеров. Что-то располагающее к миру, отдыху, покою и глубокой человеческой общности было разлито во всем, что в эти минуты заполнило вечерний досуг людей.
Небольсин молча смотрел в окно, думая об этом радостном и таком ненадежном мимолетном покое.
Заливистый, звонкий женский голос выделялся в общем хоре поющих женщин и, долго не смолкая, звенел в воздухе.
— Хорошо поет бабочка… В столице такую за деньги б показывали публике, — сказал, подходя к окну, Стенбок.
— Это, барин, ваше благородие, Машка Тюфелева, лучше ее никто здесь песен не играет…
— И сама — королева, даром что в гулящих значится, — добавила вторая женщина.
— А что, хороша? — полюбопытствовал Куракин.
— Дюже ладная, красивше ее тут никого нету, да ты, ваше благородье, баринок наш, опоздал… Ее давно прибрал к рукам провиантский майор Прохоров, — засмеялась первая.
— А мы ее вместе с провиантским к себе зачислим, — пошутил Куракин.
За столом тем временем между Небольсиным, Стенбоком и Федюшкиным шел разговор о более важных делах.
— Полторы тысячи польских солдат да сто шестьдесят офицеров на этих днях сюда пожалуют. Это их за мятеж из Польши выслали, надо будет по полкам да гарнизонам разослать. Половина останется на нашей Гребенской, а другая — на Дагестанскую линию… Опять забота, — неодобрительно говорил Федюшкин.
— Их и в Закавказье через Дарьял сотен восемь отправили, — вставил Небольсин.
— И в Сибирь, и на Север, и на поселение, кое-кого даже с семьями, — продолжал Федюшкин.
— Что ж, раз провинились перед царем и Расеей, нехай сымають вину, помогають нам с гололобыми драться, — решительно сказал есаул Желтухин.
Офицеры переглянулись. До сознания бравого есаула не доходила мысль о том, что люди, ставшие мятежниками, борясь за независимость своей страны, за свободу своего народа, вряд ли охотно будут сражаться за своих поработителей, да еще против горцев, которые, подобно им самим, воевали за свободу и землю.
На лестнице послышались грузные шаги, звон шпор, и в раскрывшуюся дверь вошел полковник Пулло, сопровождаемый адъютантом.
— Вот вы где, господа, уединились. Спасибо казакам, указали дорогу. У-ух, жарко! — отирая платком пот, сказал он.
— Просим, просим, господин полковник! Будете за тамаду, — приветствовал его Куракин.
— Нет, им уж будьте вы, помоложе, — отказался Пулло. — Эй, Сурен, дай мне холодного квасу или пива.
Офицеры вновь расселись.
— Господа, завтра вечером в зале Офицерского собрания предстоит некое развлечение, — желая переменить тему разговора, сообщил Пулло. — Приехавшие с оказией из Ставрополя гости дадут представление. Говорят, два сюжета — одна цыганочка, другая итальянка — прелесть как хороши, проделают перед публикой танцы, споют песенки и покажут прочие фокусы. Будут еще актерки и итальянцы. Поручик Володин, наш постоянный распорядитель и дансер, — он указал на улыбающегося адъютанта, — споет вместе с супругой гарнизонного штаб-лекаря Смирнова различные песни и романсы.