Былинка в поле
Шрифт:
Но Кузьма помалкивал о похоронных бумагах, страшась их.
– Где тот служивый?
– подступила Фиена к свекру.
– Я сама поеду к нему, до всего дознаюсь. Последними муками голубя моего буду казниться до холодной могилки...
Автоном закрылся в горнице на крючок, широкой свинцово-тяжкой ладонью разгладил на своем письменном столе так долго летевшее горестное извещение о смерти старшего брата, перечитал много раз, снял копию. Командир эскадрона извещал несчастных родителей о геройской смерти красного конника Власа Кузьмича Чубарова, аж пять
Старшего брата Автоном помнил смутно, досадовал, что служил тот не в стопроцентной красной, а какой-то крестьянской, потом даже в белой армии, перешел дорогу ему. Ходил Aвтоном среды молодежи, как меченый баран в стороннем стаде, - ни свой, ни чужой. Нехотя, и то лишь благодаря Тимке Цевневу, приняли Автонома в комсомол. А дальше пути заказаны. Будь он несравнимо умнее самого Захара Острецова, председателем сельского Совета не поставят. Знать, не быть ему коренником - пристяжным подскакивай при Захаре. Корми их хлебом, а командовать будут они. А ведь даже неграмотный отец одно лето председательствовал: оценили красные его каторгу. Правда, потом сместили все за того же Власа.
В горнице при керосиновой лампе сели за поздний праздничный обед. Горе горем, а Кузьма поставил на стол бутылку водки. Василиса налила гусиной лапши в деревянную чашку, нарезала мясо на липовой доске, мосол положила перед любимым сыном.
– Ешь мосол, Автоном. Фиена, принеси студень.
Фпена запноходила, качая бедрами, в сени, неплотно
прикрыв за собой дверь, - настораживала затаенная подавленность и зоркость стариков и Автонома.
– Какая там женитьба, если в доме Фиена?
– услыхала она голос Автонома.
– Вот ты, батя, с Библией не расстаешься, маманя слова ладом не скажет, да молодаято умрет у нас от скуки и страха.
– Чай, мы не звери... А Фиена не помеха - отделим, - сказал отец.
– И Власушка такой наказ давал.
Фпена так швырнула на стол тарелку со студнем, что студень долго дрожал.
– Все секретничаете от меня, будто я помешаю сватам. Я бы белье пошила Автономше.
– Чай, невеста сошьет.
Кузьма налил водку. Все выпили, кроме Автопома.
Дружно ездили ложками в чашку. Лампа висела сбоку, и по деревянной стенке двигались тени рук, голов.
– Хочешь, Фиена, живи с нами, хочешь - иди к отцу.
Молодая, найдешь себе мужика, - сказала Василиса.
– Так я и ушла без всего! Чертомелила на вас семь лет. Без мужа пинка мне под зад?!
– Не сквернословь. С голыми руками тебя никто не отпускает. Разделим по совести. Без вымени овца - баран, корова - мясо, - сказал Кузьма.
Высохли слезы на каленом лице Фиены.
– Все пополам: лошадей, коров, овец. Избу мне поставите новую, расходилась Фиена перед Автономом, - иначе себя изведу, нагая пойду, а вас по миру пущу.
– Чужой бедой сыта не будешь, - сказал Кузьма.
– Не быть молодой снохе в доме, пока я тута! И зачем тебе хомут на шею надевать в молодые лета? Не мужик ты еще, хоть и заусатился. Погуляй, повольничай годика три. Книжки у тебя есть, блюсти чистоту буду я.
Умный же ты, зачем губишь себя?
Автоном молчал высокомерно, чуть приподняв черные крылья бровей.
– Игреняя, кажись, в охоте, надо сводить к совхозному производителю, напомнил ему отец.
– Хорошей орловской породы.
– Пусть холостякует игреняя, не надо мне приплода, с этими измаялся, угрюмо сказал Автоном.
Фиена на скорую руку убрала посуду, зато усердно мыла лицо и шею духовитым мылом, которое всякий раз прятала вместе с рушником в свой сундук под замок.
У зеркала натерла помадой желтоватые, с вмятиной щеки, подрумянила тонкие губы, подравняла в струнку брови.
– Пора бы прижать хвост.
– Не замай, Василиса, погуляет сношенька. Обезголосится с годами, успеет, - сказал Кузьма.
Фиена упала в ноги свекрови и свекру:
– Матушка и батюшка, простите меня.
Перецеловала их и стриганула на волю.
– Киргизуха шустрая. На мылах и духах хозяйство проживет.
– А зачем оно, хозяйство-то нынче? Кто с землей в ладу - дурак для всех, - сказал Автоном.
– Эх, брошу вас, уйду в совхоз рабочим.
– Как раскалякался! Можешь и ты отделиться. Мы, старики, проживем, обидчиво выговорил Кузьма.
– Кормилец ты мой, - вперекор отцу сказала мать, целуя вспотевший лоб Автонома.
– Замаялся на работе, погуляй. Положила расходные в карман...
– Батя ныне я не работник, - говорил Автоном, нагребая в карманы полушубка каленные на листу таквенные семечки.
Кузьма вызволил из запечья Домнушку, причесал, облагообразил, поставил коленями на подушку перед иконами, нацелив меркнувшим взором на глазастый лик Николая Чудотворца. По бокам старухи встали коленями на рассыпанные гвозди Василиса и Кузьма.
– Пресвятая матп богородица, сотвори свою святую волю, - страстным шепотом просила Василиса, подымая тоскующие глаза.
Кузьма чуть позади ее стучал лбом в половицу, каялся с простодушной доверчивостью:
– Прости, владыко, значит, двоедушие наше. Влас-то, осподи, не помер, в полной силе и дерзости младой, а мы отпевать должны.
– И вдруг ему представился гроб, и в том гробу Влас, и он, скрипя зубами, осерчал на себя.
– Да что я богу-то докучаю? Только и призываю его в тошный час, а полегчает - опять за свои грехи прпмаюсь.
На улице взгорячилась тальянка, с развеселым озорством затянул молодецкий голос Автонома:
Эй ты, милка моя,
Очень интересная:
Целый год со мной жила,
Замуж вышла честная.
– Покарай за двоедушие меня, а Власа пожалей, осподи, - с отцовским самопожертвованием отдавал себя Кузьма на суд божий.
Отнес за печь сомлевшую в молении мать. Полегче стало душе, очищенной покорностью. Лишь робел перед жениной выносливостью в покаяниях и докуках богу. "Ей не откажет, она уж если начнет просить, своего добьет- | ся"!