Былинка в поле
Шрифт:
– Христос был великий характер. Голос плоти искусил его в пустыне: если ты сын всемогущего, то преврати камни в хлебы. Но он победил плоть. Ибо не хлебом единым жив человек, а духом. Пищу же ест и зверь, души не имея.
– Ну и зря не дал хлебы сын божий. Если овца завалится, ее надо спасать. А человек разве хуже овцы? Доброе надо делать всегда, и в субботу.
Яков еще по рюмке налил. Напало на него желание проповедовать, и начал он, перегибаясь через стол, учить Кузьму: плотское не может осквернить человека, потому
– В брюхо входит и потом выходит вон! Только то может осквернить, что из души выходит. А что из души выходит? Злоба, корысть, зависть, гордость, обман, похабство, - загибал своп припухшие пальцы Яков.
– Убийство! Всякая дурь.
Кузьма так потерялся, что индо пот прошиб. "Осподи, да ведь он ночевал будто в душе-то моей, весь обман как на ладони. Не зря толкуют, что поп скрозь каменную стену сглазит".
– А вы, гражданка баба, опосля тифу, что ли, обстриглись?
– спросил Кузьма женщину, чтобы поубавить атакующий натиск Якова. Он сразу же заметил по взглядам, что вяжет этих людей, как и всех греховных, утеха люСовная.
Женщина, наклонив лицо, чуть исподлобья - ни дать пи взять пятнадцатилетняя отроковица - поглядела на Кузьму с непорочной чистотой.
– Родненький мой, дедуня, - с сиротской почтительностью молвила, касаясь пальчиками руки Кузьмы, - миллион лет толкуют, что у бабы волос длинный, а ум короткий.
– Верно говорят, доченька. Кто бабе поверит, долго не проживет.
– Решилась я перейти черту запретную, укоротила волосы, чтоб ум удлинился.
– Она скрестила руки на груди, с подзуживающей ухмылочкой уставилась черными глазищами в глаза Кузьме.
Сам себя не разумел Кузьма, что с ним делалось в те минуты, будто чудом какпм-то сравнялся летами с этой брызжущей задором, затаенным умом и лаской.
– Смелая, рисковая, - сказал он, веселея, - а ум-то прибавился?
– Как-нибудь по весне продолжим разговор, отец, в лесочке, на майской траве. Смышленый ты старичок.
– Спасибо хоть за насмешку, - чуть не со слезой поблагодарил Кузьма.
Она аж привстала, тронутая такой задушевностью.
– Я найду тебя, дядя.
– Ты с ним не балуй, Надюха, старик - бывший каторжанин, - тихо предостерег Яков свою подругу с неожиданной трезвой рассудительностью. И будто в костер плеснул керосину - так и воспламенилась баба:
– А глаза-то детские, как у осиротевшего кукленка.
Раз только мелькнуло что-то страшное...
Отец Михаил потянул Кузьму за рукав на кухню.
– Батюшка, кто эта женщина будет?
– Ненастьева Надежда. Плывет по реке, не знает, какому берегу душу доверить, - недовольно сказал отец Михаил.
– Горе ли, радость ли привела тебя ко мне?
– Все вместе, батюшка, горько-сладко, как в нашей христьянской жизни заведено богом. Меньшаку жениться подошла пора - радость нам, старикам. А большак, Власто, погиб. Долго вестей не было, а днями как обухом промеж ушей: сбелосветился.
– Кузьма Данплыч, кто легко верит, легко и пропадет.
Cвoей ли смертью?
– Под левую сиську пулей. Не отпевали, душа какой год мается перед вратами царскими. Панихиду бы надо.
Вот и похоронная, батюшка.
– Не ропщи, не сетуй. Одному богу известно, хорошо ли, плохо ли случилось это. Круговорот жизни. Объемистого ума человек давно сказал: смерть и рождение - вечное море. Где же нам, зеленой обыкновенности, отделить капли жизни от каплей смерти в мировом-то океане? Где кончается цвет жизни и где начинается опадь?
Батюшка полюбопытствовал у старика, какие приметы на урожай - посеял десятину ржи, распахал ковыльной залежи под зябь десятины две, намереваясь весной засеять сильной пшеницей, семена которой выпросил у Автопома, слывшего в округе культурным землеробом несмотря на свою молодость.
– Как же с Автономом быть? Не грех сразу после панихиды по старшому женить меньшого?
– За давностью лет допустимо. Сорокоуст отслужить надобно по Власу. Не велю вам, родители, выказывать горе, вдаваться в тоску безмерную. Юн Автоном летами, да разумом зрелый, нрава не шаткого, только веры нет в нем.
Батюшка любил бывать на крестинах, свадьбах и - насколько возможно избегал поминки. Заблестел глазами, расспрашивая Кузьму, кто втянется в свадьбу помимо родных жениха и невесты.
– Свадьба раз в жизни. Бывало, веселились по две недели. Как дети, чистосердечно играли. Теперь грозы опалили цветение. Суровая и черствая жизнь наступает.
Но и она от бога.
– Может, за помни Власа теленка пожертвовать?
– Бог не нарадуется нашим жертвам, по радуется нашей любви. Зайди к Острецову в сельский Совет.
10
В сельский Совет зашел Кузьма спозаранку, чтобы с глазу на глаз потолковать с Захаром Острецовым. Но там уже гостевал, распустив уши малахая, Степан Лежачий, свертывая цигарку на дармовщинку, Острецов небрежно протянул ему кисет, пе глядя на него.
– Раньше твоего, Степан Авдеич, никто не заглядывает сюда, - сказал Кузьма.
– Не ночуешь ли тут случаем?
– Ночую, ну и что?
– задвигал Степан серыми небритыми челюстями. Сельсовет для меня роднее дома.
Некоторые сожгли бы его, да побаиваются.
– А я и пришел запалить, да ты тут окарауливаешь.
– Я не про тебя, а про темные силы заявляю.
– Лежачий повел глазами в угол: там смурел известный на всю округу сквернослов Потягов Пван-да-Марья, роясь в редкой бороденке.
– Сквернословил ты, Пван-да-Марья, на спектакле.
Плати штраф. Сгодится на клуб. Каждым матюком укорачиваешь дни своей темноты, укрепляешь материальную базу культуры, - сказал Захар Острецов.
– Где же я возьму тебе трешницу, Захар Осипович?