Былинка в поле
Шрифт:
– Не наглядишься на своего Гришку!
– сказала Фиена и, громко стуча подойником, пошла доить коров.
Марька, распеленав сына, пересыпала желтой деревянной гнилушкой пахи.
Домнушка сидела на порожке мазанки, палкой отгоняла кур и воробьев от вянувшей на скатерке лапши.
– Марька, дай мне своего-то крику на, - попросила Домнушка, протягивая руки на крик ребенка.
Мальчик пугливо смотрел на белые, как молоко, бельмастые глаза, прилипал к груди матери.
– Господи, боится он слепую... а прежде любили детки меня.
Марька ласково
Василиса зашипела на нее:
– Когда ты развяжешь мои рученьки, сидень?
– и пробовала отнять у нее мальчика. Но он уже не уходил от слепой.
– Господи, услышь мою слезницу, приобщи меня, грешную, ослобони людей от моих обуз, развяжи руки им, - сказала Домнушка.
Почуяв запах молочной упревшей каши, Домнушка попросила Марьку положить ей ложечки две.
– Бабаня, каша детская, невкусная. Скоро ужинать...
Помолчав, Домнушка опять попросила:
– Сама не своя, едун какой-то напал на меня.
Пока Марька доставала кашу, маслила, старуха забыла, чего просила. Но когда Марька хотела унести кашу, она вцепилась в чашку, заплакала. Несколько раз промахивалась ложкой мимо чашки, а зачерпнув, заносила куда-то чуть не за ухо. Вдруг широко открылись незрячие глаза, рот повело на сторону. Сползла с каменного порожка, и палка, служившая ей много лет, сиротливо притулилась к косяку.
Перенесли Домнушку в передний угол под образа. Она попросила у всех прощенья. А после соборования дышала так тихо, будто легкое майское дуновение порхало по избе.
С чувством светлой грусти Марька помолилась за скончавшуюся... Все корни, связывавшие бабку с повседневной жизнью, отболели, и плыла ее душа в иной мир тишайшего успокоения.
Фиену в этот вечер какое-то беспокойство так и гнало из дома. К удивлению Автонома, повела коней в ночное, почему-то вырядившись по-праздничному. Спутала в зеленой лощине и заиноходила в совхоз. Не терпелось повидаться со Степаном Кирилловичем, а заодно взглянуть на свою соперницу - жену его. У дубового колка повстречался ей Ермолай верхом на коне. Узнав, что идет она в совхоз, он натянул поводья, свесился с седла, касаясь бородой. Фиениной щеки:
– А зачем?
Увертливые ответы Фиены навели его на подозрительные мысли. И он поведал осторожно о совхозном кузнеце, очень схожем с покойным Власом.
– Сходи тихонько и осмотрительно. В кустах укройся.
Если он, значит, есть причина блюсти себя, жену не допускать. Только я тебе, мила, не говорил. Может, мае поблазнилось. Земляной дух морочит разум человека. Все в земле и от нее - любовь и злоба, благодать и убийство.
И она же все прячет. Нет лучше ларя, чем земля - одних убитых сколько, а попробуй нащупай?
– Растравил ты меня, Ермолай Данилыч. Сна лишусь аи с ума сойду.
Ермолаю не удалось удержать Фиену от похода в совхоз ни насмешками, ни угрозами.
– Ну, Фиенка-стерва, если ты брякнешь, висеть тебе вон на том дубке. Ни глазом, ни ноздрей не показывай людям, что узнала его... Ох, девка-баба, сама лезешь в петлю.
Рабочие мастерской как раз банились в этот час. Зазелененная сиренью баня попахивала дымком и веником на крутом берегу речки.
Степан Кириллович отправился на песчаную косу нарвать белотала и увидел притихшую за кустом Фиену в розовой кофте, с полушалком на плечах: сидит, вытянув ноги, травинки сует в зубы, перекусывает. Украдчиво и греховно минуту смотрел он на смуглое лицо с горячима узкими глазами, прикидывая, как бы ему после баньки утечь от жены... Поскреб пальцами по груди полосы крест-накрест.
– Потянуло родимую на подножный корм - травку щиплешь, а?
Фиена помогла Степану Кирилловичу нарвать татарского мыла.
– Слушок привел меня к вам: будто из кузнецов ктото про муженька моего знает. Погиб, а вот какой смертушкой повенчала судьба, не ведаю.
– Ты что ж, Кирпллыч, ушел, и нету, - встретил Афанасьева в бане кузнец Калганов.
– Тут два нарвешь! Сидит на берегу такая Дуня, что не миновать беды...
Пока Калганов при меркнувшей в пару коптилке услаждал веником жилистое тело Афанасьева, тот намекнул ему, что бабенка заявилась неспроста, любопытствует взглянуть на него, кузнеца. И даже обрисовал ее облик.
Уже все, окатившись строщенной водой, пробками повыскакивали из бани, а Влас еще долго ворочался на полке, нагнетая обжигающий пар, тер мочалкой мускулистую грудь, занывшую тревожно. Женщины уже роптали вокруг бани, но он мешкотно одевался в предбаннике, выглядывая из оконца на рассевшихся на берегу рабочих - собрались выпить в складчину. Нехотя зашаркал сапожными опорками по тропе, теребя усы. Красное, с белыми усами лицо Афанасьева засияло над сиренью.
– Бесстыдник! Мы давно поостыли, а ты распарился там! Как баба после родов. Аида по маленькой пропустим.
Глаза Власа разбегались - на товарищей, на розовую кофту неподалеку. По этим нешироким плотным плечам, по каштановой шишке на макушке с гребенкой узнал он свою Фиену, ждал ее возгласа, как выстрела в упор.
Она встала, отряхнула подол юбки, повернулась лицом к нему. На секунду будто рванулась, потом опешила.
– Пойдем к нам. молодая!
– позвал он озорно, подошел, пожал руку. Будем знакомы, раскрасавица, - Калганов Вася.
Смышленая, поняла его, начала подыгрывать.
– А что ж с таким кавалером не посидеть? Лишь бы жена глаза пе выцарапала...
Села в компании мастеровых. Уж что другое, а водку пить не надо было упрашивать Фиену. Играть же, придуряться она привыкла сызмальства...
Фиена и Влас затерялись в зарослях бобовника.
– От законной жены прячешься?
– Она сомкнула руки за его шеей, прижалась горячим лицом к его.
"Пропал. Повис на мою шею бубенчик, теперь нигде не схоронишься", думал Влас с тоской под звездным небом, а жена перекатывала голову на его вытянутых ногах и, не понимая тревоги его, говорила о том, как они заживут.