Быт русской армии XVIII - начала XX века
Шрифт:
— Сейчас, мой друг, — сказала она, поцеловав мужа, и выпорхнула из избы.
— Да, счастлив ты, братец, — заметил я, когда хозяйка скрылась, — что тебе досталось такое сокровище; не удивляюсь теперь, что ты возишь ее с собою; она не бремя, а утешение. Скажи, где тебе Бог послал такое счастье?
— Да, я счастлив вполне; и если б только финансовая сторона была в порядке, просто и умирать бы не надо.
Я недоверчиво посмотрел на него.
— Ты давно уже в этом полку?
— Года два будет.
— А казначеем?
— Около того же времени; меня выбрали в казначеи через два месяца по прибытии в полк.
— И ты до сих пор не обеспечил себя?
— Что ты, смеешься или серьезно говоришь это?
— Чему смеяться, ведь казначеи везде и всюду наживаются, это аксиома.
— Нет правила без исключения; правда, воровать можно.
— Какой же расчет был у тебя переходить в пехоту?
— Мои старики желали, чтобы я был ближе к ним; к тому же и дела их расстроились, они не в состоянии были помогать мне; полк этот стоял тогда в их уезде, они и перетащили меня; прожил я с ними год с небольшим, женился и пошел таскаться по свету; вернусь ли опять когда-нибудь, одному Богу известно; все судьба, братец.
— И не раскаиваешься ты, что перешел?
— Жена заставляет забыть все, она за все вознаграждает.
— Ну, а каково товарищество у вас в полку?
Казначей махнул рукою вместо ответа.
— Плохо? — спросил я.
— Поживешь — сам узнаешь, всего насмотришься.
— Неужели нет ни одного порядочного человека?
— Что ты, что ты, разве я сказал это? Напротив, очень много прекрасных людей; ну, а есть и теплые ребята, в семье не без урода.
— А каких больше?
— Для меня первых больше, не знаю, как тебе покажется.
— Адъютант и квартермистр хорошие люди?
— Я живу с ними ладно, но в полку их не любят; адъютант, между нами будет сказано, отчасти горд, а квартермистр глуповат.
— Ну что ж, одно стоит другого.
— Был ты у полковника?
— Был.
— Ну, как он тебе показался?
— Кажется, добрый человек, но…
— Редкий человек, — перебил меня казначей, — лучшего командира сыскать трудно. Узнаешь его покороче — сам скажешь то же; есть, правда, у него некоторые странности, много темных взглядов на вещи, но кто не ошибается в жизни? Конь о четырех ногах, да и то спотыкается. Ты какую роту принимаешь?
— Я не принимаю никакой, я буду исправлять должность младшего штаб-офицера.
— Вот и прекрасно; в каком батальоне?
— Не знаю, но это, я думаю, все равно.
— Ну не совсем; впрочем, главное, мне хотелось быть с тобой, а как ушлют в третий, так не часто будем видеться — он стоит в тридцати верстах отсюда.
— А в этой деревне какой батальон?
— Здесь только дежурная рота; хочешь, я устрою, чтоб тебя назначили в 1-й батальон, он расположен всего в двух верстах от штаба.
— Сделай одолжение, мне все равно.
— Простите, что я так долго возилась в кухне, — сказала раскрасневшаяся от жару хозяйка, возвращаясь в комнату, — но Трофим наш ничего не понимает, все самой надо. Что, Саша не просыпался?
— Нет, спит спокойно; да где же няня? — спросил казначей.
— Разве не знаешь, что сегодня стирка? Она весь день с бельем провозится. Жан, накрой стол, я сейчас велю подавать завтрак. — И она убежала снова.
Только что мы принялись с казначеем за сервировку, ребенок заплакал, хозяин забыл и меня и стол, бросился в так называемую детскую, схватил ребенка на руки и начал баюкать, напевая какие-то нескладные, но очень усыпительные песни.
«Вот где кстати поговорка: нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет», — подумал я и продолжал один накрывать на стол.
Минут через пять явилась хозяйка с блюдом в руках в сопровождении небритого денщика также с блюдом и двумя графинами.
— А где Жан? — спросила она.
И, не дождавшись ответа, порхнула за перегородку, хотя там уже смолкли и писк и песня.
— Уснул, слава Богу, — сказала хозяйка, на цыпочках выходя из детской, — теперь мы можем закусить спокойно.
Позавтракав, казначей начал одеваться, взял портфель с бумагами, расцеловал жену, перекрестил малютку, и мы вышли из избы: он — к командиру, а я — к адъютанту и квартермистру.
Адъютант и квартермистр принадлежали к разряду «теплых ребят», по выражению казначея. Адъютант принял меня в халате, при входе едва поднялся с места и, указав рукой на близстоящий стул, тоном покровительства произнес:
— Садитесь.
Я сел.
— А вы ведь просрочили, — сказал он, лукаво улыбаясь, — вам уж давно срок, давно надо было бы явиться; ведь уже более месяца, как вас перевели.
— Так, но я не думаю, чтобы я просрочил, мне и сроку назначено не было.
— Но вы не беспокойтесь, — продолжал адъютант, — это ведь от вас зависит, это в наших руках, мы не подвергнем вас ответственности, мы своих не выдаем. Были вы у полковника? Назначил он вам роту?
— Был, но я роты не приму, а буду за младшего штаб-офицера.
— Да? — адъютант сдвинул и нахмурил брови. — Впрочем, это я подал эту мысль, — продолжал он, просветлев немного. — Он ведь без меня ни на шаг, я его вот как в руках держу, — При этом он сделал жест наподобие того, как кучер держит вожжи, и так далеко выдвинул вперед руки, что я должен был со стулом податься назад. — Извините, нельзя, знаете, иначе. Дай волю, так зазнается. Как вам понравилось наше общество офицеров?
— Я еще никого не имел удовольствия видеть.
— Гм… ничего, служить можно, правда, с горем пополам, но можно; конечно, я никогда бы не служил здесь с моим образованием — я ведь воспитывался в университете (впоследствии оказалось, что это было сказано только для красного словца). С моими связями можно было бы и не служить вовсе, но в настоящее трудное время как-то совестно лежать на боку, нынче все порядочные люди служат. У вас есть состояние?
— Нет, никакого.
— Вам не родственник ли дежурный штаб-офицер нашего корпусного штаба?