Быт русской армии XVIII - начала XX века
Шрифт:
— Да, родной дядя.
Адъютант вдруг переменил тон.
— Извините, что я принимаю вас в таком неглиже, — сказал он, захватывая левою рукою халат у горла, а правой поправляя полы его, — но я только что встал — всю ночь не спал, завален работой. Не угодно ли чаю?
— Нет, благодарю.
— Да-с, работа у меня страшная, но я ее не боюсь. Жаль одно, что никакого поощрения или, так сказать, возмездия за труды не видишь; правда, я получаю от полкового командира триста рублей серебром в год, — иначе нельзя, согласитесь, кто же для него даром трудиться станет; сам ведь он ни бельмеса не смыслит, все я; ну да что значит его триста рублей? Так, сквозь пальцы пройдут, что и не заметишь; в один дивизионный штаб за годовые отчеты рублей двести, пожалуй, а то и двести пятьдесят заплатить надо, — что же останется? Конечно, я этот расход на счет полковому командиру ставлю, нельзя баловать, сам ведь не догадается, а все-таки поощрения за труды никакого не бывает; здесь ведь не то, что в гарнизоне, — там у адъютанта почти каждодневные доходы есть. Правда, что наша служба благороднее, но зато тут разве только от продовольствия музыкантской команды кое-что перепадет, — ну и все; а вот казначей и квартермистр — это другая статья.
— Что квартермистр? Что тебе надо? — сказал, входя в комнату, рослый рябоватый мужчина лет тридцати в шинели из серого солдатского сукна.
— А вот один и сам налицо, — сказал адъютант, обращаясь ко мне, — позвольте вас познакомить. Поручик Тухолмин, рекомендую — новый товарищ, капитан Л***.
— Приятно познакомиться, — басом произнес квартермистр, — давно вас поджидаем. Добро пожаловать.
— А я вот тут знакомлю капитана с нашим житьем-бытьем.
— Плохое житье, батюшка, понаплачетесь вдоволь, — сказал квартермистр. — Это не то, что у вас там было: тут всякая дрянь, с позволения сказать, тебе в глаза тычет, неприятностей не оберешься; конечно, я плевать на все хочу, а все же неприятно, согласитесь; будь еще полковой командир порядочный человек, все бы ничего, а то такая выжига, чтобы не сказать хуже, что и не приведи Бог.
— Но мне он очень понравился, — сказал я, — и казначей о нем хорошо отзывался.
— Да, еще бы казначею нехорошо отзываться. Рука руку моет, — заметил, лукаво улыбаясь, адъютант и искоса взглянул на квартермистра.
— И обе чисты бывают, — добавил квартермистр. — У них ведь все неделенное, заодно управляют. Да, казначейская часть — это лафа, это не то, что наша.
— Отчего ж это? — спросил я.
— Да так, наша часть грязная, а у них все начистоту.
— Помилуйте, что же может быть чище вашей части, продовольствие людей…
— Ну да, уж про это мы знаем; примете роту, так увидите, рук марать не стоит, крохи перепадают; а по казначейской части штуки да куски в карман лезут; конечно, такая разиня, как наш казначей, многого не составит, а дай-ка мне эту должность, я бы показал себя. Да что говорить, знаем мы, где раки зимуют. Обиднее всего то, что квартермистр хоть и в ничтожной, а все-таки в постоянной зависимости от казначея, тогда как казначей и знать нашего брата не хочет, разве только сальной свечкой одолжится, чтобы итоги да траспорты в книгах смазать для удобнейшего и скорейшего уничтожения сих последних крысами и мышами.
Я улыбнулся невольно, хотя разговор этот начинал мучить меня, и, чтобы положить ему конец, обратился с просьбою к квартермистру отвести мне избу.
— Можно, — сказал квартермистр, — только все порядочные заняты, посмотреть надо будет.
— Да им, я думаю, можно будет отвести избу, где помещается полковой госпиталь, — решительно заметил адъютант.
— Ив самом деле, — произнес Тухолмин, — этих лежебоков и в сарай поместить можно.
— Помилуйте, из-за меня тревожить больных! — почти вскрикнул я, испугавшись такого решения.
— Вздор! Это не ваше дело, ведь он пошутил, сказавши «в сарай»; мы их в другую избу, только похуже теперешней, переведем, — сказал адъютант, — вот разве только Густав Федорыч заупрямится.
— Посмотрю я на этого немца! На всякого лекаришку прикажете еще внимание обращать. Нет, много будет, пусть его орет, ничего не возьмет, только надорвет глотку! — запальчиво произнес квартермистр.
— Нет, ради Бога, не делайте этого для меня. Я вас прошу, отведите мне какую-нибудь избу, мне везде хорошо будет, а не то я на постоялом дворе останусь.
— Ну, как хотите, насильно мил не будешь, а напрасно не желаете, нам это ровно ничего не значит, — сказал квартермистр. — А коли немца-доктора боитесь, так не стоит труда; если всякому потачку давать, того и гляди, что тебе весь полк на шею сядет; ну, а избу мы вам все-таки найдем порядочную, — добавил он после некоторого молчания.
— Очень буду благодарен, только, пожалуйста, не стесняйте никого, иначе мне крайне будет неприятно. — С этими словами я поднялся, чтобы уйти.
— Куда же вы? — закричали в один голос адъютант и квартермистр.
— Пора домой, надо разбираться с вещами, да и вам, господа, вероятно, пора с докладом к полковнику, казначей уже давно пошел.
— Да, он известный выскочка, — сказал адъютант. — Ну, а нас подождет. Вы где обедаете сегодня? Приходите к полковнику.
— Как же я приду, он меня не звал.
— Ну, я вас зову, это все равно.
— Может быть, но, благодарю вас, я уж отобедаю дома или у казначея.
— Что за вздор, приходите к полковнику, — повторил адъютант.
— Вы, может быть, боитесь объесть его? Но ведь он тоже не свое ест! — добавил квартермистр и разразился громким хохотом.
— Прощайте, господа, — сказал я, — очень рад, что имел случай познакомиться с вами.
— И мы тоже, — произнесли оба вместе.
— Заходите почаще, я живу здесь рядом, — добавил квартермистр.
— Непременно буду, постараюсь, — сказал я, затворяя за собою дверь.
II
Прошло более трех месяцев, как я был в полку, а мало успел познакомиться с обществом офицеров; они не слишком жаловали полковой штаб (где мне предписано было жить) и наезжали редко, разве только по обязанностям службы; ротных командиров я знал всех в лицо и по фамилиям, но сойтись с ними, узнать их покороче, при всем желании никак не мог: они как-то избегали, дичились меня, во-первых, потому, что я (по выражению некоторых) был чужого поля ягода, а во-вторых, жил в полковом штабе; с младшими же офицерами полка я вовсе знаком не был и не видел почти никого из них. Большую часть времени проводил я у казначея и полкового командира.
Полковник полюбил меня, как родного, обращался со мной не как начальник, а как лучший товарищ, и хотя мы во многом не сходились, но наши частые беседы и задушевные разговоры были истинно дружеские. Не знаю, чем объяснить это; тем ли, что он считал меня временным, случайным гостем, или его добродушием, — во всяком случае я ему равно признателен. Из лиц, живших в штабе, кроме тех, о которых говорил выше, я познакомился довольно коротко с полковым штаб-лекарем Густавом Федоровичем Зоннером, добрым, честным, благороднейшим немцем, прекрасно знавшим и добросовестно исполнявшим свое дело, и с моим ближайшим начальником, командиром 1-го батальона майором Каратаевым.