Быт русской армии XVIII - начала XX века
Шрифт:
— Молчу, значит, идет, — резко отвечал Творжицкий, командир 4-й роты.
Затем они стали сравнивать свои выписки; гармония как в целом, так и в частностях оказалась полная, точно они предварительно сговорились в ценах и количестве.
— А вы сколько дней показали, господа, что мы продовольствовались жителями? — спросил Сбруев, обращаясь к обществу. — Как бы нам в этом не промахнуться, расходы ведь одинаковы. Я всего два дня показываю.
— Как — два дня? — заметил я. — Мы всего два дня кормились из котла, а остальное время продовольствовались жителями.
— Ну, уж это не ваше дело, — заметил Сбруев.
— Как не мое, ведь ротой мне придется командовать; надеюсь, что имею право заботиться о ее интересах.
— Ну, когда будете командовать, тогда и заботьтесь, а пока не командуете, так и заботиться и хлопотать не о чем: пока я за все отвечаю.
Тут только спохватился я, какого дал маху, согласившись принять роту по наружной части, и понял, какие книги не были готовы у Сбруева.
— Не в ответе дело, но я не могу позволить вам грабить солдат! — сказал я запальчиво.
— Слышите, господа, грабить! — заметил Сбруев, улыбаясь. — Да кто же их грабит? Ведь они же с голоду не помирали, сыты были, ракальи, а если б жители кормить не согласились, пришлось бы расходовать из их сумм.
— Но не пришлось, так и слава Богу, роты у нас и без того небогаты, надо беречь копейку на черный день.
— Об этом, батенька, не нам с вами толковать — казна позаботится, ее жалеть ничего.
— Но разве это благородно?
— Даже высокоблагородно.
Все улыбались.
— Я вижу, что вы шуточками хотите отвертеться, — продолжал я, — но я говорю серьезно, что не позволю вам показать неправильно; в противном же случае доложу полковому командиру, что выписка ваша составлена неверно.
Все общество переглянулось.
— Это уж не по-товарищески будет! — заметил Творжицкий.
— Но согласитесь, что воровать неприлично, и дозволить грабить солдат невозможно.
— Вот, затвердила сорока Якова одно про всякого, — сказал Сбруев. — Что его слушать, господа, далось ему слово «грабить», он и твердит его, как попугай. Так сколько же дней вы, господа, показываете?
Общество переглянулось снова и бросило искоса свирепый взгляд на меня.
Мне стало страшно неловко, но, взволнованный последним заключением Сбруева, я подошел к нему и сказал:
— Понимаете ли вы, что я не шучу, и повторяю вам, что, если вы осмелитесь показать хоть одним днем меньше, я донесу рапортом.
— Пожалуй, я покажу верно, — совершенно хладнокровно отвечал Сбруев, — только вы потрудитесь за сохранение сумм вашей будущей роты заплатить мне все, что было мною израсходовано по тому случаю, что жители кормили людей.
— Что вы тут могли израсходовать? — спросил я.
— Коли не знаете, так и не совались бы. Видно вы, батенька, только задним умом крепки; небось жители так и станут кормить вас, если не заплатишь старосте, сотским, десятским и прочей сволочи, чтоб они приказали миру продовольствовать людей, а в случае приезда начальства показали бы, что нет удобного помещения для варки и что жители добровольно вызывались кормить. А, что — прикусили небось язычок?
В самом деле, я сделал в эту минуту странное движение губами, но не потому, что прикусил язык, а потому, что мне вдруг стало ясно: и радушие жителей, и передовые поездки Сбруева, и все его хлопоты. Я хотел сказать что-то, но, пораженный своим открытием, вдруг остановился.
— Да вы напрасно беспокоитесь, капитан, — сказал командир 1-й роты. — Ведь в полковом штабе по квитанциям видно, где кормились из котла, где продовольствовались жителями, так, что ни покажи, нам не поверят, а исправят по-своему.
— Так зачем же вы показываете несправедливо, когда даже сами знаете, что вам не поверят?
— А вот для чего: ведь сверять квитанции с выписками не будут, это вздор, а просто, если мы покажем два дня, нам сделают четыре; так если мы по всей сущей справедливости пять или шесть дней выставим, нам, пожалуй, и восемь вкатят, тогда поди и разговаривай; у нас квартермистр такой, что не приведи Бог, никакого товарищеского чувства не имеет; ну, да уж и несдобровать ему.
— Помилуйте, да кто же смеет сокращать и марать ведомость, если она правильно составлена?
— Потому-то правильно и составлять нельзя; вот, например, мы теперь составили месячную выписку рублей на четыреста каждый, а если в полковом штабе триста оставят, так и слава Богу, а то и до двухсот другой раз поуничтожат.
— Кто же это сокращает?
— Сначала квартермистр уравняет все выписки по самой шее, потом подаст полковнику, тот и давай крестить; у вас, положим, например, написано, что куплено говядины пятнадцать пудов, заплачено за пуд по четыре рубля восьми гривен, а он выставит, что куплено двенадцать пудов и заплачено по три рубля семи гривен за пуд, — и так далее во всем; и до того сократит, что как пришлют к вам обратно, так и увидите, что итог-то наполовину меньше; а уж в каком виде прислали, так и в книгу шнуровую вносить надо; они ведь только о том думают, чтоб самим быть сытым, а другой хоть с голоду околевай, им все равно.
— Помилуйте, господа, у вас вовсе нет самолюбия, — сказал я, обращаясь ко всем присутствующим. — Как же дозволить пачкать подписанную вами ведомость? Если вам доверили часть, то к вам и должны иметь доверенность.
— То-то, что не доверяют. Что будете делать? Затем вот выписки выдумали. То ли было дело, как позволили бы прямо в шнуровую книгу заносить? Там уж марать не могли, — заметил Творжицкий.
— Откуда же, из каких сумм те, кто правильно показывают, пополняют то, что им посократят?
— Вот уж именно, что на всякого мудреца довольно простоты! — заметил Сбруев. — Да разве бывают такие? Нет, батенька, мы, товарищи, друг дружку не выдаем; затем и совещаемся, и, коли правду сказать, как они там ни марай себе, а мы все-таки никогда не внакладе.
— Значит, на те деньги, которые вы выводите в расход за месяц, можно было прекрасно кормить роту месяца три.
— Мы, батенька, этого не рассчитывали. Займитесь, коли вам делать нечего, — сказал Сбруев и, обратившись к обществу, добавил: — Пойдемте-ка, господа, в избу к Творжицкому, там нам никто мешать не будет; с этим барином, как я вижу, пива не сваришь. — При этом он указал рукой на мою персону, взял фуражку и вышел из избы; все последовали за ним.