Быт русской армии XVIII - начала XX века
Шрифт:
— Сделайте одолжение.
— Вы сами изволили сказать, — продолжал он, — что все в совершенной исправности, так-с?
— Да.
— Следовательно, вы избавлены от всяких хлопот и неприятностей, так-с?
— Может быть.
— Что же из этого следует, позвольте спросить?
— Очень простое следствие, что вы командовали исправно.
— Это-с вздор, а следует то, что с вас придачи рублевиков двести пятьдесят не худо было бы.
— Что? Придачи? Какой придачи? Я вас не понимаю.
— Полноте простаком-то прикидываться; а коли в самом деле не понимаете, объяснить нетрудно. Если бы я, положим, например, роту бы вам с грешком сдал, потребовали бы небось от меня негласного.
— Как вы смеете говорить это, не зная человека? — сказал я, вспыхнув, но вспомнив с кем имею дело, и добавил, стараясь придать голосу своему как можно более спокойствия. — Я бы от вас просто-напросто не принял роты в таком случае.
— Как не приняли бы, когда приказано принять?
— Ну, не подписал бы бумаги и рапорта.
— Подписали бы; кто денег не любит? Знаем мы этих честняков, — случись забрать, не поморщившись бы взяли, а вот как отдавать пришлось, так и на попятный; это, батенька, уж вовсе не по-товарищески. Посудите: я вас от всяких неприятностей при приемке избавил, так не бессовестно ли с вашей стороны будет не вознаграждать меня за хлопоты. Хоть полтораста рубликов, а все надо; оно, батенька, вернее будет, коли мы с вами таким образом покончим.
— Да мы уже кончили.
— Нет-с, уж коли на то пошло, так далеко не кончили; извольте вы каждое ружье по нумеру проверить, все неисправности, имеющиеся в них и на них, означенные в описи, доставленной из артиллерийского ведомства, точно ли существуют, и точно ли у всякого рядового свой нумер ружья, своя ли амуниция на людях надета, состоит ли последняя полностью в роте постоянно или только на случай сдачи из другой роты позаимствовали.
— Да вам какое дело? Я подписываю рапорт, я и отвечаю.
— Что рапорт — плевое дело, только для формы; нас ведь не надуешь, я старый воробей, после с меня же потянете, коли какая недодача окажется; а теперь бы решили со всею откровенностью, оно бы и покойнее и для вас и для меня было.
— Я вам говорю со всею откровенностью, что не заплачу ни гроша.
— И ста рублей не дадите?
— Ста полушек не дам, понимаете ли?
— Понимать-то понимаю, да вы какой-то непонятный, все думаете, что я прижимать вас хочу; я не из таких, у вас, может быть, теперь денег в наличности нет, я подождать могу. Покомандуете ротой, отдадите, вот эти господа и свидетелями будут. — Он указал на молодых офицеров.
— А что, и мы пригодились, — заметил один из их.
— Так я за вами сто рубликов считать буду, — сказал Сбруев, не обращая внимания на замечание офицера.
— Можете считать хоть тысячи, этого никто вам запретить не сможет, — сказал я.
— Так вы рапорт подпишете?
— Подпишу.
— И отошлете?
— И отошлю.
— Так мое почтение.
— Куда же вы, разве не с нами обедаете?
— Нет, иду к Творжицкому, он меня звал; нельзя не идти, я к нему в роту перевожусь.
— Не смею удерживать в таком случае.
IV
По сдаче роты Сбруев избавил меня от своего приятного сообщества, и я продолжал поход с двумя молодыми ротными офицерами, прекрасными во всех отношениях, достойными юношами. Но испытания, предназначенные мне свыше (по выражению Сбруева), далеко не кончились. Однажды, после довольно утомительного перехода, расположился я с ротой на привале близ деревни, у которой отдыхало уже несколько рот. Люди составили ружья, сняли амуницию и принялись за свой солдатский завтрак; я подошел к группе офицеров, в грациозных и очень неграциозных позах лежавших на траве.
— А, добро пожаловать, только вас и поджидали! — сказал командир 1-й роты, подавая мне руку.
— Мое почтение, господа, — сказал я, усаживаясь возле них. — Что нового?
— Новости неотрадные, — заметил командир 8-й роты, маленький сухощавый штабс-капитан. — Какого вы мнения насчет вчерашней выходки нашего почтенного полкового командира?
— Какой выходки? Я ничего не знаю.
— Как, разве вы не получали предписания от квартермистра? — недоверчиво спросил тот же штабс-капитан.
— Да разве квартермистр имеет право писать предписание? — заметил я.
— Не о том речь, — сказал командир 2-й роты. — Израсходовали ли вы ваш одиннадцатидневный сухарный провиант? Взяли ли вы его из полкового вагенбурга?[56]
— Нет, не брал, не имел в нем необходимости; у меня и четырехдневный еще на людях; когда надо будет, тогда возьму.
— Ну, уж тогда поздно будет, — заметило несколько голосов. — Его уж и теперь там нет. — И вслед за этим, непонятным для меня, почти общим возгласом последовал взрыв хохота.
— Как же нет, кто же смел взять его оттуда? — недоверчиво и обидясь неуместным смехом, спросил я.
— Вчерашний день во время перехода, — начал командир 1-й роты, едва удерживаясь от смеха, — полковому вагенбургу пришлось подыматься на высокую песчаную гору; вы, проходя, вероятно, ее заметили, — сказал он, обращаясь ко мне. — На этой-то анафемской горе лошади полкового обоза пристали и, как ни бились, ни с места. Зыскин, — знаете, что фурштатской-то командой заведует, уже не то что лошадей, самих возниц бить принимался — ничто не берет; вдруг, откуда ни возьмись, полковник. Лучшее, видит, его достояние, хлеб насущный, стоит и ни с места. «Что такое?» — завопил он. «Да вот, — говорят, — так и так, гора высока, песку много, лошади пристали». — «Что, лошади?! — завопил он пуще прежнего, да как выскочит из коляски, а у самого пена у рта, и прямо к Зыскину. — Чтоб сейчас шли, не то уничтожу, в землю зарою, кулаками, — говорит, — будешь всю жизнь слезы утирать». Перепугался бедный Зыскин; да и согласитесь, пренеприятное положение, никто бы, я думаю, не желал быть на его месте; он и говорит: «Помилуйте, полковник, лошади не виноваты, песок, да и провиантские фуры, полные ротными сухарями, тащили, тащили, да и сил просто не хватает». — «Как сухарями?! — задыхаясь от гнева, закричал полковник. — А отчего они его до сих пор не израсходовали? Ведь уж скоро две недели будет, как мы в походе! Под суд всех без изъятия, под суд! А пока, — добавил он Зыскину, успокоившись немного, — извольте распречь лошадей, повытаскивайте из фур сухари, размочите их в этом озере, — при этом он указал рукой на то болото, что, помните, если заметили, влево от горы было, — и вытравите все эти сухари на корм лошадям. Я им, — говорит, — покажу себя!» Не знаю, кому — нам или лошадям хотел он показать себя, но что хотел показать, это верно.
— Полководец вдали показался! — перебил пылкую речь оратора запыхавшийся фельдфебель.
Как бы по магическому знаку волшебного жезла все вскочили со своих мест, оправились и выбежали на дорогу. Вдали виднелся экипаж. Все смолкло и обратилось в слух и зрение. Когда же экипаж поравнялся с нами и дружное: «Здравия желаем, ваше высокоблагородие!» — огласило окрестный воздух, полковник в сопровождении квартермистра вышел из коляски.
— Ложись, люди! — закричал он. — Мое почтение, господа, опустите руки, — добавил он, обращаясь к офицерам. — Очень рад, что вижу здесь многих ротных командиров. Что вы скажете, господа, насчет того, что вчерашний день заметил? Как же это вы, несмотря на все подтверждения и приказания, не выбрали до сих пор провиант из фур? Да что я, извозчик, что ли, с позволения сказать, вам достался!