Бывает…
Шрифт:
Валентин Матвеич же и не спрашивал, а совершенно очернев, с растрепанными волосами, вдруг подняв руки вверх, бросился к гробу с каркающими криками:
– Нос возьми туда. Мой нос снимите! Боюсь, что нос на мне!
Прохожие шарахались от него, а мрачные люди в черных костюмах стали оттаскивать его от гроба. Но Валентин Матвеич бился, вырывался и кричал:
– Нос похороните тоже! Я сам лягу в гроб лишь бы нос похоронить!
В какой-то момент ему удалось вырваться, и он как-то резво почти впрыгнул
– Хочу в гроб! Хочу в гроб! Вместе с носом! Хочу в гроб вместе с носом!
Его еле-еле оттащили, впрочем, оттаскивали с полным добродушием, даже с грустью. Николая Николаевича поправили в гробу и двинулись.
А Валентин Матвеич еще долго махал руками и кричал им вслед, боясь дотрагиваться до своего носа. Только любопытная Арина Петровна частенько взглядывала на его нос, нервно вздрагивая.
Небо оставалось голубое, но с таким ощущением, что скоро на нем произойдет что-то несусветное.
В этот же день Нюра ушла из дома рано по делам и по хозяйству, а когда вечером пришла, Фрося, сидя за столом, сказала ей:
– Мой-то опять хохотал. В той комнате. А я была здесь.
– Не заглянула? – мрачно спросила Нюра.
– Какое!..
В той комнате решили не спать.
А через несколько дней хохот опять повторился, но такой веселый и наглый, что «сестры» толстушки кубарем выкатились из квартиры.
Мрак сгущался. Поговаривали, что виднелся профиль Николая Николаевича на шестиэтажном здании, в вышине.
А к Валентину Матвеичу ум уже не возвращался. Володя долго и серьезно беседовал с ним, внушал, но безуспешно. Толстушки толкались рядом.
– Мы тоже скоро ум потеряем, Володя, после всего, – жаловались они ему, когда все вчетвером, с Леной, возвращались домой по длинным широким московским улицам, по которым хлестали тьма и дождь.
– Ты знаешь, – проговорила Фрося, – в Нюрином доме после хохота Николая Николаевича ни с того ни с сего три соседки потеряли разум, хотя хохота и не слышали.
– Теперь все может быть, – мрачно отвечала Лена. Зашли на ночь к Володе. Одно только их окно и светилось в целом доме.
– Итак, мудрость мира нарушена, – сказал Володя, когда они расселись на кухоньке. – Никто не знает, куда пропала душа Николая Николаевича. Но на всякую мудрость есть сверхмудррость. Она и увела его душу.
И все они истерически поклялись разгадать эту сверхмудрость, которая, наверное, ни к разуму, ни к мировому порядку, ни к высшей гармонии никакого отношения не имеет.
Одна Нюра целую ночь хихикала.
Смешение миров – тема характерная для метафизического реализма. Сюрреализм, бред и ужас этого рассказа вполне нормален, ибо когда параллельная реальность, или даже две, довольно широко и уверенно проникают в наш мир, то, естественно, могут происходить совершенно, казалось бы, фантастические явления. До дикости фантастические.
Ведь ломаются пространства, время, физические характеристики нашего мира, а главное, психика еле держится, на грани, так сказать. Вой может идти из разных углов.
Конечно, вторжение такое, как видно из рассказа, локально. Оно и не может быть глобальным, ибо тогда был бы конец нашему миру, да заодно и этому параллельному.
Мировой порядок держится на разделении миров. И все-таки в стене между ними всегда возникали и будут возникать щели. Большей частью маленькие, незаметные, большей частью тайные, но порой и весьма явные.
Но когда кто-то пытался расширить щель и пролезть – получал по мозгам, точнее, по душе, которая от таких ударов теряла свои свойства.
В рассказе в результате, пусть и локального, пересечения миров, вероятно, чуть-чуть сдвинулся и этот мир и тот. Поэтому и события, и герои образовали довольно причудливую цепь.
Но все это – все-таки на внешнем уровне. В этажах подтекста этого рассказа должен, на мой взгляд, разобраться читатель. Помоги ему в этом высшие силы.
А мудрость мира, или миров, – что о ней сказать? Судите сами.
Восьмой этаж
Вадим Листов жил в огромном многоэтажном здании на окраине Москвы, но на двенадцатом этаже, в маленькой, однокомнатной квартирке, один. Жил он чем бог пошлет, а точнее, полубогатые родственники. Любимым его занятием было спать. Спал он и днем, и ночью, и по утрам. Его полуневеста, полулюбовница Ниночка Лепетова допытывалась с отчаянием, мол, какие сны он видит.
Но Вадимушка отвечал однозначно:
– Только тебя и вижу. И луну. С меня хватит.
Несмотря на цветущую молодость (было ему лет двадцать пять), казался он диким в обращении, но осторожным по отношению к миру.
– Ну его, мир-то, – говорил он не раз Ниночке за чашкой кефира. – Добра от него не жди. Не туда мы попали, Нинок.
Ниночка обычно соглашалась: мол, не на той планете. Хотя о нашей планете она имела смутное представление. Ей нравился Вадимушка за душевность, простоту и дикость нравов (в квартире его действительно было дико), и за сны. Ниночка и сама была бы не прочь провести жизнь во снах, если бы не ее относительная веселость. А спать ей нравилось, потому что она не любила борьбу за существование. Существовать без борьбы ей помогал отец, папаша, одним словом.