Бывает…
Шрифт:
И такими сонными паразитами пребывали они вместе уже два с лишним года.
– Пускай хоть не только цивилизации, но и миры вокруг нас меняются, – нам-то что, правда, Нинуль? – говаривал Вадимушка перед сном.
И Ниночка со смешком уходила в сновидения.
Понятно, что долго так продолжаться не могло. «Мир неизбежно даст о себе знать», – уверял Вадима один философствующий старичок с двадцать первого этажа.
…Однажды Вадим, как обычно, вошел в лифт и нажал кнопку. Но ошибся, и вместо первого лифт остановился на восьмом этаже. Неожиданно для себя Вадим вышел, и что-то нелепое и странное сразу вошло в душу. Этаж был, видимо, еще не заселен, двери в, по-видимому,
Хотя сам Вадимушка тоже замер у входа, взгляд его все-таки приковался к фигуре человечища у окна.
Тем не менее на Листова никто не обратил внимания.
А Вадимушка все вглядывался и вглядывался, точно прикованный, в глаза человечища. Тот смотрел в пол, но взгляд этот был таков, как будто вместо мира он видел бесконечную бездну, черную дыру, из которой источалось, однако, веселие.
«Ни одной женщины!» – тупо подумал Вадим и готов был заплакать.
– Ты подожди плакать-то, – раздался вдруг громовитый звук изо рта человечища. – У нас тут вместо женщины – бездна.
На это замечание тот, хохотавший, даже взвыл, а потом замолк, и минуты через две обратился к человечищу:
– Саргун, не надо, не надо!
«Саргун» – так, видимо, звали человечище – кивнул.
Вадим в конце концов опомнился.
– Вы рабочие? – спросил он.
В ответ со всех сторон раздался такой хохот, что, казалось, рухнули стены, отделяющие видимый мир от невидимого. Хохотали все восемь, только Саргун молчал, думая свою думу.
Вадим почувствовал в уме кружение.
– А кто хозяин? – спросил он вдруг.
Все мгновенно замолкли. А хохотун посмотрел на Саргуна. Но тот был невозмутим и до того мракобесен, что Вадима стало мутить.
«Самое время идти назад», – подумал он.
Ноги, тяжелые, как слоны, еле слушались, но на сей раз Вадим проявил настойчивость – настойчивость, рожденную страхом перед непонятным, и, пошатываясь, пошел прочь к лифту.
Абсолютная тишина сопровождала его. Он только боялся оглянуться. Вяло нажал кнопку, и появился спасительный лифт. Как только в него вошел, все словно утихомирилось.
– А что, собственно, произошло? – спокойно рассудил он, направляясь к автобусной остановке. – Подумаешь, люди. Ну, рыла. Ну, жуткие. Ну, кошмарнее любых снов. Но все-таки люди. Не убили же меня. Другие бы еще съели.
И Вадимушка облегченно вздохнул.
Вечером, возвращаясь домой, он старательно не нажал кнопку восьмого этажа. Но лифт все равно почему-то там остановился. Открылась дверца. Сердце его истерически забилось, словно стало живым существом. Вадим, однако, не выходил из кабины. А дверь все не закрывалась и не закрывалась, вопреки смыслу и разуму. Она оставалась открытой, а Вадим, точно парализованный, не нажимал ни на какую кнопку. Потом нажал, но лифт не сдвинулся. И он почувствовал: кто-то идет, огромный, судя по тени. Вдруг протянулась длинная рука, черная, мощная. Ничего, кроме руки, Вадимушка уже не видел. Рука нажала на кнопку, степенно отдернулась, и только тогда дверца закрылась и кабина поползла именно на двенадцатый этаж, куда и нужно было Листову. Все это появление руки произошло таким образом, как будто замедлилось течение времени или вообще что-то с ним, с временем, произошло.
Весь мокрый, не то от слез, не то от мочи, Листов доехал до двенадцатого этажа и вошел, наконец, в собственную квартиру. Ниночки не было. Он заперся на все замки. А на следующее утро, спустившись на землю по черному ходу, поехал к самому Сучкову.
Сучков был учен во всех тайных науках, и Вадимушку знал, так как одно время изучал его сновидения.
Вадим с удовольствием вошел в знакомую квартирку. Шкафы по стенам были забиты книгами, манускриптами.
Сучков, Семен Палыч, не суетясь, предложил Вадиму чаек с тортом. Чай пили среди книг, разбросанных по столу.
Листов стал рассказывать подробно, нервозно, но не заикаясь.
Ученый слушал, слушал и вдруг завыл, прямо-таки волком завыл. Вадимушка испугался, но вой минуты через три прекратился.
Сучков стыдливо взглянул на Вадима и проговорил:
– Ты меня прости, дорогой. Но я сразу понял: дело серьезное. Очень серьезное и суровое. От того я и завыл. Волком. Я иногда вою, если что не так. Знай теперь об этом.
Вадимушка изумился, но не настаивал.
Сучков пристально посмотрел на него, но Вадим вдруг расхрабрился:
– Вы бы взглянули разок на этот этаж и на людей в нем, Семен Палыч.
Сучков замахал руками:
– Ни-ни! Я и так все понял. Ни за что не пойду. Понимаете, Вадим, – перешел он на «вы» – во всем этом в моем окружении может разобраться только один старичок. Блаженный такой, божественный, а главное – прозорливый. Он не только поймет, но и все проконтролирует, и, в конце концов, даже уладит. Я же хоть и понимаю, но сделать ничего не смогу. Вот так…
Вадим до ошалелости перепугался. Даже сердце стало безобразить.
– Это опасно? – только и спросил.
– Очень опасно, милый.
– Кто они?
– Пока не скажу.
– Что мне делать?
– Бежать, бежать, дорогой. – Сучков уставился на Вадима расширенными глазами. – Запереть квартиру и бежать. И жить пока подальше от дома. За-таясь, используя символику…
– Это черти? – тоскливо спросил Вадим.
– Мы ненаучных и вульгарных терминов не употребляем, – строго ответил Сучков. – Я сказал все. Держите со мной связь. Со своей стороны, как только я отыщу прозорливого старичка, дам вам знать. И запомните: старичок велик, велик! Но только найти его трудно.
В дверях Сучков крепко пожал руку Вадиму и прошептал:
– Только сообщите, где вы будете.
…На следующий день к Листову явилась Ниночка. Вадим был в растерянности, но все рассказал. Ниночка испугалась, но не настолько, чтобы бежать.
– Куда ты побежишь, Вадим? У меня и у твоих все переполнено. Скажешь причину – обхохочут. Да и спать негде. Кругом одни родственники.
Вадим с радостью кивнул: был он слишком инертен, чтобы бежать из дому. Нина как могла его успокаивала: