Бывшие. Мой секрет
Шрифт:
— Кто тебе сказал, мам?
— Я сказал.
Толкнув незапертую дверь ногой, в прихожую входит Дима. На руках вносит безмятежно спящую Еву.
— Т…
"Ты?" хочу спросить я, но запинаюсь.
Спотыкаюсь о его затыкающий взгляд.
Он, не останавливаясь и не снимая обувь, уносит Еву в детскую.
Потом возвращается, скидывает обувь.
— Проходите, Татьяна Сергеевна. Что вы как не родная? Вам ведь есть о чем поговорить с дочерью?
— Нет, Дима, я домой, — произносит мама устало и убито. — На сегодня
Киваю поспешно, давясь слезами.
Никогда не хотела, чтобы она и папа страдали. Именно поэтому я скрывала…
Но для них это, конечно, не аргумент.
Я почти отняла у них внучку. Родив ее от их врага.
Опозорившись сам и опозорив их перед гостями в такой важный для родителей день, Потемкин стал для них врагом.
И это мое предательство им еще нужно пережить.
Выйдя босиком в подъезд, смотрю, как мама медленно идет к лифтам. Как безучастно бьет рукой по кнопке вызова и стоит, ждет. Сутулая и безжизненная.
И в этом виновата только я!
"Мама!" криком заходится сердце, но она не хочет меня слушать. Ей нужно время.
И мне оно нужно.
Когда лифт уезжает, я возвращаюсь в квартиру.
Такая же заторможенная, как она.
Дима сидит на диване в гостиной. Мне хочется пройти мимо, но это только усугубит ситуацию. А ее надо решать. Попытаться хотя бы…
Я сажусь на другой его конец, лицом к нему, поджав под себя правую ногу.
— Зачем? — спрашиваю я, потому что он давяще, выжидательно молчит.
Ждет откровений и признаний? Но ведь он уже знает, к чему повторяться?
Или ему важно услышать всё от меня?
Наверное…
— Зачем ты пошел с этим к родителям, а не ко мне?
— У меня были причины, — холодно.
— Какие?
— Думал, что они были в курсе и участвовали в обмане вместе с тобой.
— Но это, в любом случае, только наше с тобой дело, — я пытаюсь понять его странный ход, но пока не получается. — Зачем их впутывать? Знали они или нет, это…
— Я сказал, — перебивает нетерпеливо. — У меня были причины. Мне было важно знать, они твои соучастники или такие же жертвы… — под конец фразы его голос надламывается, и он обрывает фразу.
— Прости меня, — подрываюсь к нему и порываюсь обнять, но он отстраняет. — Дима… — обреченно.
— Что Дима? — переспрашивает укоризненно и с плохо скрываемой обидой. — Тебе есть что сказать? Есть что-то, что может это исправить? Я думал, она моя. Я хотел ее официально удочерить. Я любил ее!
Теперь голос срывается на крик. Подавленный, но все равно оглушительный. От него у меня звенит в ушах.
Вскочив, он нависает надо мной мрачной глыбой.
Подняв голову, я читаю список обвинений в его холодных светло-серых глазах и подписываюсь под каждым пунктом.
Возражать даже не пытаюсь. Подступившие слезы застилают глаза, и очертания "глыбы" плывут.
Я пытаюсь
А когда первая слеза все же стекает из уголка глаза, Дима взглядом провожает ее, пока она не срывается со скулы и не шмякается на ковер, и, развернувшись, уходит.
Не из комнаты — вообще.
Вот теперь можно и порыдать. И я себя больше не сдерживаю.
Глава 42. Тринадцать
Наверное, впервые в жизни я так радуюсь звонку будильника. Он спасает меня, оповещая о том, что бесконечная ночь, наконец, закончилась, и можно больше не пытаться уснуть.
У меня это так и не получилось.
Хотя где-то в три часа ночи я даже выпила снотворное. Но оно не подействовало. Не взяло меня, как не "берет" крепкий алкоголь людей, переживших сильнейший стресс.
Я видела такое.
Мой папа однажды вернулся домой с работы — их автосервис тогда был еще не в салоне, а в одном из боксов гаражного комплекса — очень странным. Непохожим на себя — молчаливым, очень напряженным, дерганым. С двумя бутылками водки в одной руке. Я тогда очень испугалась и притихла тоже — мой папа никогда не пил…
А в тот день он выпил обе бутылки практически залпом, у меня на глазах, но нисколько не опьянел. А вечером рассказывал маме, как едва не умер от отравления угарными газами. Кто-то из коллег оставил заведенной ремонтируемую машину и запер гараж снаружи, не зная, что отец находится внутри. Он уже отключился, когда его вытащили оттуда.
Мое сегодняшнее состояние, видимо, похоже на отравление, потому что мой организм отказывается травиться чем-то еще.
Но и плюсы есть — я больше не плачу.
Выключив звук, тяжело поднимаюсь.
Умываюсь, не глядя на себя в зеркало — легко представляю масштабы бедствия.
Наверняка все последствия бессонной ночи налицо, в смысле, на лице. Но это последнее, что меня в данный момент волнует.
Волосы сушу тоже вслепую — кошмаров наяву мне на сегодня хватило. Утюжок для выпрямления моих волнистых от природы локонов игнорирую — ими общую картину не исправить, так стоит ли возиться? Да и желания нет.
По этой же причине отменяю макияж и, нацепив улыбку, иду будить Еву.
— Мама, ты какая-то другая сегодня, — осторожно спрашивает моя девочка, когда я ставлю перед ней традиционный утренний стакан с молоком.
Без перекуса из молока с печеньем она в садик ехать категорически отказывается. Каша ведь может быть невкусной, а значит, она останется голодной. Этот аргумент парировать трудно, поэтому мы с Димой внимательно следим, чтобы наутро у нас непременно был этот обязательный набор.
С Димой…
Дима больше не хочет ни за чем следить со мной.
Сглатываю подступивший к горлу комок.