Ц 6
Шрифт:
— Позвольте вам представить Настеньку! Прошу любить и жаловать!
Гарина обожгла его карим прищуром, и мельком оглядела класс. Парты в два ряда… Оно и понятно. Тут-то всего человек пятнадцать, от силы. Любопытных, оценивающих…
— Будем любить! — расплылся толстощекий мальчиш в белой водолазке под велюровым пиджачком, и его соседка, хорошенькая блондинка в кудряшках, тут же огрела изменника «Алгеброй и началами анализа».
Настя прыснула в ладошку — уж больно забавно мальчиш вжал голову в плечи, жмурясь, как нашкодивший кот.
— Из посольских? — звонко осведомилась кудрявая, пряча учебник.
— Из заводских, — улыбнулась Гарина.
— О! — поразился Слава. — «Совинтель», что ли?
— Ну-у, да. А ты откуда…
— Так и мои оттуда! — засмеялся дылда. — И Генкины! — он хлопнул по плечу толстощекого, и подсуетился, выдвигая стул за партой: — Сюда, сюда! Извольте присесть!
Настя подумала, и присела. Надо же с чего-то начинать?
Воскресенье, 27 февраля. Около двух часов дня
Поезд «Москва — Псков»
Скорый подкатывал к станции, замедляя ход, как будто машинист решил остановиться прямо посреди заснеженного леса. Но вот тепловоз потянул состав живее, сосны поредели, сквозя белым простором — и распахнулись заснеженные поля с редкими черными проталинами. А небо и вовсе провисало серой, клочковатой хмарью, обещая «выпадение осадков». До весны еще далеко…
Старец Корнилий, сидевший напротив, в окно не смотрел — выпадая из образа благообразного монаха, он читал «Неделю», шевеля губами, из-за чего приходила в движение седая окладистая борода, как у Деда Мороза.
Корнилий, в миру старший научный сотрудник НИИ «Прогноз», сам вышел на меня. Как я понимаю, по наводке Андропова или Иванова.
Рахимов меня честно предупредил, что напишет рапорт обо всей нашей операции по освобождению заложницы, вернее, заложников, ведь боевики «Кирилла» захватили целую смену. И Рустам в красках описал всю мою прекогницию, или как там, в научных кругах, именуют способность ванговать. Надеюсь, у Ю Вэ хватило ума не посвящать в интимные подробности Политбюро «и лично товарища Леонида Ильича Брежнева»… Но вот начальнику кагэбэшного института, полковнику Тетерину, намекнули прямым текстом.
Честно говоря, я даже рад. А то ходи, переживай… Знают — не знают? Знают! Ну, и фиг с ним…
— Подъезжаем… — Корнилий зашуршал газетой, и нацепил очки с полукруглыми стеклышками, сразу обретая сходство с Альбусом Дамблдором. — О-хо-хо, чудны дела твои, господи… Знаете, Миша, я был очень рад нашей встрече. Вы-то кисло отреагировали… Нет-нет, я вас прекрасно понимаю! Лишь отъявленные шарлатаны рвутся выставить напоказ свои «сверхспособности», а вот истинно одаренные таятся. Не привычны люди выделять себя из вида хомо сапиенс, приучены мы быть как все… Хотя… — озорная улыбка раздвинула густые усы. — И сам-то грешен! В обитель я сразу после войны пришел. И жена, и дети под немецкими бомбами сгинули, хоронить нечего было… Поначалу-то молился, кланялся светлым образам, и вроде как обрел покой. А вот веру утратил! Да-а… Нас целый взвод был, которые с фронта, да в монахи. И настоятель наш с передовой. Он-то, когда Хрущев задумал покончить с монастырем, пригрозил новый Сталинград устроить! Биться, говорит, будем до последнего, а святое место не сдадим! И отступил «кукурузник»! Да-а, были схватки… А я всю жизнь искал в человеке хоть малый след ангелической природы — то, чем мы выше животного начала, чем мы ближе к истинной божественности. Это еще на войне началось… Ранили меня подо Ржевом, да в голову. С тех самых пор побаливает она в непогоду, да всякие видения насылает. Не сразу, но понял я, что вижу не бред помутненного сознания — это мне грядущее приоткрывается! Однажды, в те самые дни, когда Гагарин полетел, было мне знамение. Как раз «Ан-2» пропал, да не там искали его. И я часа два на телефоне висел — убеждал, уговаривал, и помогло-таки! И экипаж спасли, и пассажиров — геологическую партию… Да-а… Вот тогда-то и дошло до меня, какое есть мое предназначение. Меня и в КГБ на заметку взяли, и в лабораторию секретную пристроили, а теперь там и вовсе институт… Да только проку маловато. Нам не ведомо даже, на каких глубинах естества искать зачатки всеведения и всемогущества…
— Знаете, где-то читал или слышал, — туманно выразился я, — что секреты мышления следует искать и вовсе на квантовом уровне.
— Очень даже может быть, — серьезно кивнул Корнилий. — О, приехали! Пойдемте, Миша, пойдемте… Уж не знаю, какой из меня наставник, но, как говорится, приложу все силы и старания! Надолго вы академку взяли?
— На неделю.
— Ну, нам хватит! — уверенно молвил старец, поднимаясь и накидывая зимнюю рясу — длинное черное пальто из кашемира. Обжав седую гриву волос скуфейкой, отороченной мехом, он картинно составил двоеперстие и произнес напевно, немного рисуясь: — И преподам тебе, чадо, научение духовное, и отворю тайны, сокрытые от смертных, и познаешь ты себя, и овладеешь даром святониспосланным — провидеть, да прорекать! — кашлянув, будто застеснявшись, Корнилий добавил обычным голосом: — Пошли, чадо, а то на автобус опоздаем…
Глава 9
Глава 9.
Воскресенье, 27 февраля. После обеда
Псково-Печерский монастырь
Старец перекрестился на тускло поблескивавшие купола, и смешливо хмыкнул, расщепляя бороду задумчивой улыбкой.
— Надо же… Безбожником заделался, а плоть привычку хранит. Иной раз глядишь на мир, думаешь о чем-то, а рука сама будто крестным знамением осеняет! Да-а…
— А… можно узнать, почему вы от бога отреклись? — осторожно заинтересовался я. — Или это слишком личное?
— Да не то, чтобы отрекся… — потянул Корнилий, соображая. — Вот на войне веры во мне хватало! Она помогала выжить, да вражье одолеть. Слаб человек! Не каждый опору в себе самом находит, а перенести весь тот ад мировой бойни, осатанелости людской, смертоубийства неистового… Трудно! Ох, и трудно… Но, коли веруешь, надежда не меркнет, да и тягости военные уже не так давят. Хотя нас, таких, мало было. Ну, какой комсомолец на передовой скулить станет: «Господи, помилуй! Господи, помилуй! Спаси и сохрани!» А нам, христьянам, веры в себя не хватало. Скудна была наша вера в товарища, в командира, в идею, наконец. Вот и искали бога… После победы комсомольцы грады заново отстраивали, а мы к обители прибились. Грехи замаливали, души свои израненные, страстями темными терзаемые, залечивали. И дом родной у нас был, и семьи, и дети, да только война все отняла, ничегошеньки не оставила… Я ж не сразу сюда подался, — он кивнул на стены монастыря. — Сначала до дому поспешил. Дай, думаю, хоть следы какие найду! А коммуналку, где нам комнату дали в сороковом — в пыль разнесло, в щебень! Сколько я там лопатой ковырял… До самой осени маялся. Ольгин крестик отрыл, дочери старшенькой, и всё… Охо-хо… Черно на душе, пусто. А сюда добрался, и стала вроде заполняться пустота, да только… Хм… Понимаете, Миша, суть жизни монастырской — в уединении. Труды и молитвы не столь уж много времени отнимают, и долгими часами ты погружен в общение с вечностью. Ты препарируешь прожитое, ищешь в нем смысл и значение, пытаешься понять, для чего дано тебе бытие, и однажды осознаешь равнодушную истину — Вселенная не имеет начала и конца, она непознанна и непознаваема, и Творец ей совершенно не ко двору… Бог — лишний элемент Мироздания, лишняя сущность! А уж когда хладное знание вытеснило во мне наивную веру, я обрел ту самую силу, коей мне не доставало во младости лет. Ныне я верю в себя, в свой разум, способный вместить бесконечности и совладать с печалями… Вот только к обители сей привык, и покидаю ее редко. Нельзя хорошо мыслить в городской сутолоке — там человек тонет в житейских мелочах, весь недолгий срок свой проводя в суете. Мирянин будто страшится познать истину, увериться в тщете всего сущего. Вот и мается, не ведая, к чему приложить разумение свое…
Мы миновали ворота монастыря, и будто перенеслись в былое, к началу времен сегодняшних — обитель возвели перед Ливонской войной, защищая пределы Руси от набегов «псов-рыцарей». Церкви и звонницы, охваченные крепостными стенами, хранили благодать тишины и покоя. В поле зрения редко попадал монах, семенивший по очищенным от снега дорожкам. Звякали ведра на коромысле, глухо тюпал колун, разваливая чурки, да над трубами дрожал горячий воздух.
— Нам сюда, — Корнилий осторожно спустился по тропинке, заботливо присыпанной золою, на дно неглубокого оврага. Впереди, смыкая прясла стен, высилась могучая башня. Стояла она в понижении, но возносила шатер кровли высоко.
— Это башня Верхних решеток, — махнул рукою мой провожатый. — Она запирает ручей каменными сводами, а в осаду куда ж без воды? Ну, и решетками перегораживает, чтоб лазутчики не залезли по течению. Я тут расстарался лет десять тому — выставил с братией балки между подошвенным и средним ярусом, как в древние лета. Сверху накатили бревна потоньше, уложили бересту, да притоптали землицу. И превратилась боевая камера в келью! Поживете тут, а с настоятелем, да с братьями вам лучше не знаться. Дважды в день инок будет приносить еду. Заходите, Миша!