Ц 6
Шрифт:
Корнилий отпер толстенную дверь, сколоченную из бруса, и провел меня в каморку, откуда монахи или боевые холопы отстреливались от ливонцев. Впрочем, одна бойница льдисто поблескивала застекленной рамой, а в другую уходила труба от печи-каменки. Мир…
Света не хватало, в келье густела полутьма, и Корнилий зажег пару толстых свечей. В их мерцающем свете я различил широкую полку, вделанную в стенную нишу, и лежак — тяжелую деревянную раму с переплетом кожаных ремней. Сверху его застилали овчины.
— Ну, устраивайтесь, Миша, — старец помахал рукой, гася спичку. — Вот дрова, вот береста на растопку… Заниматься начнем завтра, а сегодня побудьте один. Угомоните ваши мысли, не торопитесь жить!
Улыбнувшись на прощанье, старший научный сотрудник НИИ «Прогноз» покинул башню, притворив за собою дверь. И словно отсек все шумы извне.
Я скинул куртку, приседая на топчан. Надо мной желтел потолок из крепко сплоченных бревен. За окошком, пронизавшем толстенную кладку, виднелся лесок, черный на белом, похожий на строчку иероглифов. Снег лежал нетронутый и умятый, посверкивая на закатном солнце.
Летом, наверное, деревья застят горизонт наросшей зеленью, а сейчас все насквозь видать. Луг там или поле стелется, перелесок темнеет… Под самой башней — наледь лиловым отсвечивает. Видать, тот самый ручей.
— Вот тебе и весь сказ… — пробормотал я смиренно.
Отворив взвизгнувшую дверцу печки, бросил на тлеющие уголья скрученные свитки бересты и подложил дров. Огонь нехотя разгорелся, отразившись сполохами на вогнутой стене. Треск и щелканье поленьев озвучили первобытный уют, а труба загудела бодро, вытягивая дым и напуская тепло.
Я снял с полки пару шерстяных одеял, вроде тех, что раздают проводницы в вагонах, и обнаружил маленькую закопченную иконку. Ликов святых было не разобрать, да и какая мне разница, чьи скорбные очи угадываются под наслоениями жирной сажи?
«Корнилий… — усмешка напрягла губы. — Свой среди чужих, чужой среди своих. Монах-атеист! Каких только особей не наплодило человечество…»
Подумав, я вышел в сени набрать дров. Пришлось оставить дверь в келью открытой, чтобы выпустить чуток света, иначе поленницу не разглядишь. И напустить холода.
Быстренько вернувшись с полной охапкой, я заперся и скормил каменке парочку дубовых полешек. Огонь принял угощенье, жадно облизывая сухое дерево трепещущими алыми языками. В трубе завыло басистей, а протянутые ладони уловили волны жара, насылаемые каменной кладкой. Сверху неведомый печник вмуровал раковистую пластину чугуна — над нею восходило сухое пекло. Паутина на гладких бревнах потолка полоскала, как флажок на ветру, и всё явней проступали запахи — горьковатого дымка, смолистого дерева, текучего воска.
Я медленно присел на топчан и сложил руки на коленях. Корнилий, заводя разговор о «научении духовном», отделывался туманными лексемами, как будто позаимствованными у фантастов. Он упоминал о «психодинамическом резонансе», о «растормаживании нейронных состояний» и «фатум-инверсии», но какими именно штудиями я буду упражнять свой дух, старец умалчивал. Впрочем, «старшему научному сотруднику» хотелось верить. Будучи чужд и корысти, и честолюбия, отрешась от земного, монах-безбожник постигал истину…
…Гулко хлопнула дверь в башню. В сенях старательно затопали, отряхивая снег с валенок, и ко мне ввалился краснощекий инок, закутанный в тулуп. Неловко поклонившись, он выставил на приступочек чугунок, да ломти каравая, замотанные в рушник, а на край каменки пристроил малость помятый, но до блеска начищенный медный чайник.
— Спасибо! — обрадовался я, чуя позывы голодной плоти.
— Богу благодарение, — забормотал послушник, смущаясь, и вывалился обратно в сени. Негромко скрипнул башенный створ, вжимаясь потуже в косяк — видать, монашек навалился.
— Кушать подано, — крякнул я, потирая ладони. — Садитесь жрать, пожалуйста!
В чугунке прела теплая еще, разваристая картошка с капустой, без единого мясного волоконца, понеже пост великий. Я умолол простенькое яство, жмурясь от аромата свежеиспеченного хлеба. А до чего вкусен бублик с чайком… Воистину, простое — лучшее!
Сыто отпыхиваясь, приоткрыл печную дверцу, выпуская на стену огневые отсветы, и погасил свечи. В бойнице сразу же забелел кончик луны на ущербе, колюче мигнула звезда.
«Всё будет хорошо, Квизац Хадерах!» — улыбнулся я просветленно — и с хряском зевнул, смазывая посыл.
Воскресенье, 6 марта. Полчаса до полудня
Зеленоград, аллея Лесные Пруды
Проснулись мы поздно, в десятом часу — уж больно много сил потратили ночью. Меня же неделю не было, а Рита даже позвонить не могла, маялась одна… Девушка долго жаловалась мне на печальную судьбу брошенной невесты. Сначала в зале, сидя на столе и болтая ножками, пока я сдирал с себя сто одежек и все — гадство какое! — с застежками. Затем на кухне… Нет, на кухне — это потом, после ванной и спальни. Хороший вечерок получился, долгий…
Марик однажды, стыдясь и запинаясь, спросила у меня, не слишком ли она развратна. Ну, нельзя же только о том и думать, где бы да как бы заняться этим! А я ей ответил в том смысле, что любовь и страсть — главнее всего на свете, что это основа основ бытия.
Лиши нас амурных утех, и научно-технический прогресс завязнет, утратив мотивацию. Никому не ведомо, как звали гоминида, наловчившегося извлекать огонь, но — спорим! — первый в неписаной истории костер он разжег для своей лохматой подруги, чтобы та могла согреться.